Далия Трускиновская - Феминиум (сборник)

Потом, затихая, она лежала на спине, закинув за голову руки, и скользили по ее лицу сладкие-сладкие тени. Слушала, как старательно он пытается усмирить учащенное дыхание, и улыбалась.

– Сенги, тебе было хорошо?

Закусил губу, смотрел в потолок, молчал, только ладони рвались из колец Оанды.

– О чем ты думаешь?

– Ни о чем.

– Ты лжешь.

– Нет.

– Тогда скажи мне, избранник, – склонилась к нему, ловя обжигающую синеву пульсирующими, бездонными зрачками, – я красивая?

– Да.

– Как ты скуп на слова.

– Я не поэт.

– Не сравнивай себя с этими размалеванными прихлебателями. У них только деньги на уме. Заучат несколько фраз и шляются от дома к дому, – она брезгливо передернула плечами. – Была бы моя воля, всех бы отправила в поселения. На сборе урожая от них было бы больше пользы, чем в городе.

– Поэты умеют красиво говорить.

– Говорить? – она насмешливо приподняла бровь. – Да разве в этом дело? Конечно, умелая речь ласкает слух, и бывают моменты, когда очень хочется услышать что-нибудь приятное, – она медленно провела ладонью по его губам, – даже ложь. Мужчинам так нравится лгать. И самое смешное, что они уверены в том, что их ложь очень правдива. – Она вскинула подбородок особенным, капризным движением, тряхнув гривой растрепавшихся волос. – Глупцы.

– Вашей красоте не нужна ни ложь, ни правда.

– Неужели? Продолжай.

– Мне больше нечего добавить.

– Ты уверен?

– Да.

– Ты несносен и груб.

– Возьмите одного из тех, что умеют красиво говорить.

– Ты смеешь решать за меня?

– Вы требуете больше, чем я могу дать.

Она усмехнулась.

– Важно то, что я всегда могу взять, когда захочу.

Синее мелькнуло впереди, насторожилась, тенью потекла от ствола к стволу, не сводя глаз с яркого пятна, шелк костюма так неуместен, так лучезарен, словно неба кусочек запутался в тяжелой листве корневых побегов. Торопливая фигурка бежит, хрупкие, опаленные первой желтизной ветви ломаются от неловких движений, опадают на землю.

Да по такому следу тебя первогодка-воительница и с завязанными глазами найдет. На что же ты надеялся, упрямый мальчишка? Сбежал, не зная дороги, не умея запутывать следы. Зря тогда не упеленала веревками, чтобы и пальцем двинуть не смог, но как глянула на запястья – окровавленные, распухшие, не поднялась рука. Но не стоило так заботиться о чужой собственности. Не стоило.

– Торопишься? – выскользнула навстречу с небрежной светской улыбкой, кроткая, как ягненок.

Он замер, глаза огромные, лихорадочные, мечутся по ее лицу.

– Гос… госпожа Рут, – рвет голос частое, загнанное дыхание.

– Я приказала Лекусу ехать помедленнее, так что мы успеем догнать повозку быстрым шагом, – она смотрела с нежностью, как на тяжелобольного, почти застенчиво прикусив губу. – Пойдем, нам нужно торопиться.

– Я, – шагнул к ней, ободренный теплотой ее взгляда, – госпожа, прошу вас, отпустите меня.

– Что? – Изумление чуть не сломало идеально выстроенное выражение лица. – Отпустить?

– Госпожа, – порывисто прижал руки к груди, – прошу вас. Я должен…

– Мужчинам неведом долг!

– Госпожа, прошу вас. Я никому не скажу, что это вы увезли меня. Никто не узнает, поверьте мне.

Тень усмешки дорожной пылью осела на губах.

– Думаешь, я доверюсь твоему слову?

– Госпожа, клянусь…

– Что стоит мужская клятва? Вместо одной горсти слов – две.

– Госпожа, умоляю вас.

Вот почему… Он напоминает мне ее. То же упрямство, те же глаза. Только волосы цвета снега… Лес просторный, с тысячей звуков, запахов, движений, развернулся вокруг нее, потрясающе красивый, непостижимый, рвущийся вверх. Запрокинула голову, смотрела на небо сквозь просветы тревожных гудящих крон – сумеречное, торопливое, в прожилках багровых туч. Святые, как же я была слепа.

Громко, издевательски громко треснула ветка за спиной. Вздрогнула, едва удержалась, чтобы не оглянуться. Мозаикой сложились разрозненные знаки, которыми пренебрегла, отдавшись погоне. Как глупо. Медленно повернулась, звезда безмятежности сияла на лице, жаль, некому было оценить.

Дикая Кошка стояла напротив, молоденькая, насмешливая, сломанная ветка бродит в ловких пальцах, белые спирали на щеках мнутся в улыбчивом оскале.

– Подними руки, девочка, и я избавлю тебя от мечей.

– А дотянешься, малышка?

Вылиняла улыбка на черных губах. Кошка мягким округлым движением выдернула меч, принимая боевую стойку.

– Ты хочешь умереть?

– Ой, боюсь, – смеялась она ей в лицо, – положи ножичек на место, а то ненароком поранишься.

– Ах, ты, – рванулась было к ней, но замерла, остановленная коротким свистом.

Проступили из-за стволов вооруженные фигуры. Окружили. Разглядывали. Молчали. Обменивались знаками.

Много, слишком много. На этот раз не уйти. Святые, до чего же обидно умирать именно сейчас.

– Рут! Это ты? – вывернулась из-за спин худенькая фигурка, тысяча белых косичек облаком бьет по плечам. – Рут! Как я рада тебя видеть! – бросилась ей на шею, вцепилась крепко, обжигая лихорадкой прозрачных глаз.

– Юсиль? – что-то взорвалась внутри, но совсем не больно, только земля ушла из-под ног. – Ты здесь?

– Да, Рут, это я. Отдай им оружие.

– Никогда.

– Глупая, – тряхнула снежной головой, – тебя убьют.

– Еще посмотрим.

– Нет, Рут! Только не сейчас, когда я нашла тебя, – спирали крошились на ее щеках. – Прошу тебя.

– Что с тобой? Моя гордая и безжалостная Юсиль, ты научилась просить?

– Рут, – у нее перехватило дыхание, – прости меня. Дня не проходит с тех пор, чтобы я не пожалела.

– Ты даже научилась жалеть, Юсиль?

– Да! – отодрала ее ладони от рукоятей, сжала крепко-крепко, шептала черными, потрескавшимися губами как заклинание: – Рут, Рут, Рут…

Как во сне мечи заскользили из ножен, чужие легкие пальцы невесомо касались тела, разоружая, а она стояла, вдруг обессилевшая, потерявшаяся в осколках разбившегося мира…

– Рут, – бегут по щекам слезинки, вычерчивая дорожки в краске. – Я больше тебя никогда не потеряю.

– Я бы хотела, – голос подвел, сорвался на хрипоту, – чтобы именно ты убила меня.

– Что? – пошатнулась, как от удара. – Как ты…

– Мне хочется верить, что к последнему желанию приговоренной здесь прислушиваются.

– Нет! – отскочила, судорожно царапая рукоять. – Лучше я брошусь на меч на твоих глазах, чем сделаю это! Прошу тебя, не наказывай так!

– Это всего лишь услуга.

– Я не буду тебя убивать!

– Тогда это сделает другая.

– Зачем ты говоришь о смерти, Рут? Не мучай меня.

– Ты вольна уйти.

– Рут, ты совсем забыла меня? Да? – размазала краску на щеках, перепутались спирали, смешались в белые кляксы.

Заглянула в синеву, когда-то ядовитую, хлесткую, но не сейчас. Выцветшее, опаленное закатом небо тянулось к ней, моля, сожалея, робея.