Макс Сысоев - Странники

— Ложись!

Опасность исходила от ярко-красного пламени, что горело в восьмой от входа ячейке. Протрещала очередь, пули отрикошетили от стен и стальных контейнеров. Мы побежали. В воздухе переплетались непонятные тёмно-зелёные нити, очень близко пронеслась опасная комета, стало страшно, и сжалась Катина рука, так, что стало больно моей ладони.

Дверь шлюза была близко. Она закрыта. Я знал, в будущем полным-полно закрытых дверей.

Но дверь открылась.

Людей в ангаре обманули.

Коридор был ярко освещён и заполнен солдатами. Десятка два их выстроились вдоль стены, держа наизготовку автоматы. Они молчали.

Но меня испугало не это.

За дверями шлюза, в отрезанном от ангара Городе словно бы неслышно воцарился конец света. Из тихого коридора, из-за спин готовых ворваться в тёмный ангар солдат мне в лицо на крыльях сквозняка летели пожухлые, почерневшие, прелые листья.

Это была неповторимая неделя. Долгое алкогольное голодание в кланах привело к шести-семидневному запою, из которого я не выходил ни на минуту. И днём-то я пил, и вечером пил, и полночи, болтая с прекрасной дамой о том о сём, я пил; перед рассветом засыпал на диванчике, а часов в десять утра просыпался, ещё пьяный, напротив поддельного окна с видом на морской утёс, доставал из синтезатора новую порцию пива и пил. Глотки давались с трудом: казалось, ещё чуть-чуть — и стошнит, но я превозмогал себя, а после первой пинты дело двигалось намного легче; к пиву возвращался его восхитительно-сладковатый привкус, и голова моя становилась как воздушный шарик.

На четвёртый день Анжела Заниаровна нарушила моё затворничество и вызвала в комнату А674. Я сидел перед ней на достопамятном кубическом сиденье и благоухал перегаром, а Чёрный Кардинал с сузившимися от ненависти зрачками извинялась перед моей опухшей рожей за эксцессы, имевшие место во время похода на фабрику.

В тот день меня официально произвели в должность мальчика на побегушках в Катином ангаре, назначили символическую зарплату в размере двадцати единиц и выдали карточку, позволявшую бесплатно (но лимитировано) пользоваться служебными синтезаторами пищи. Также я получил право после Нового года попытать счастья на вступительных экзаменах в академию, из чего следовала необходимость сию же минуту обкладываться учебниками и готовиться к поступлению.

После нового назначения мне волей-неволей пришлось оторвать себя от дивана и ходить. Но возможностью протрезветь я не воспользовался, а наоборот, отдохнув за счёт пивной диеты, с четверга перешёл на напитки покрепче. Утром я, как аристократ, выпивал стакана два шампанского и весь рабочий день ходил по ангару, как болван, теряя гаечные ключи, сквернословя и ничего не понимая, а вечером шёл в «Ад» и надирался основательно.

Даниэль научил меня играть в бильярд. В «Аду» было оборудовано несколько столиков, и мы с Катей сражались против них с Леной. Мне не нравились полосатые шары, но они постоянно мне попадались — и приносили удачу. Я хорошо усвоил, что в двадцать втором веке угол падения по-прежнему равен углу отражения, и если б мы играли на деньги, у моего невезения в любви появилась бы объективная причина. Из «Ада» я возвращался с головной болью и никотиновой сухостью во рту. А тут ещё Ленка. В будущем уже не помнили, что стрижка под девушку Амели из одноимённого сериала вышла из моды, и хорошо забытое старое в очередной раз сделалось новым. Ленка постриглась под Амели и стала смотреться чудовищно.

Лиона в «Rattles Hell» заглянула всего пару раз — и то мимоходом. Катя сказала, что у неё паранойя, и она заперлась дома, как Евгений Онегин. Я был рад её отсутствию. Я чувствовал, что говорил с Лионой неправильно, поучал её, словно маразматичный старикашка, и сам на её месте не стерпел бы подобного обращения. Да и вообще удивительно, как это нашим с ней путям удалось пересечься. В 2005-ом году я лишь мельком мог лицезреть подобных Лионе девушек на Кутузовском проспекте идущими от выхода из банка или клуба к дорогому и бесполезному автомобилю, вроде «Кадиллака». В Городе, впрочем, самые богатые люди могли позволить себе немногим больше, чем самые бедные, и потому частые наши встречи всё-таки объяснимы.

Я прекратил разводить в «Rattles Hell» душеспасительные беседы, хотя в обществе крутобоких стаканов меня так и тянуло на рассуждения о трансцендентальном и экзистенциальном.

— Курить полезно! Ха-ха! Хочу зелёный «Кадиллак» и килограмм ЛСД!

Катя говорила, что я исправляюсь, Чёрный Кардинал говорила, что я интегрируюсь в цивилизованное общество, а я пил себе пиво, «Plastic Heart», «Green Devil», шампанское и водку, отплясывал на стеклянном танцполе и думал, что авось пронесёт. Авось не исправлюсь и не интегрируюсь.

— Катя, тебе нравится слово «почвовед»? Я от него тащусь. По-чво-вед. Один мой приятель пошёл на него учиться. Ха! Теперь он стал матёрым почвоведом!

На выходных Катя сводила меня в трёхмерный кинотеатр. Сеанс влетел в копеечку, но, наверное, оправдывал затраты. Экран занимал весь зрительный зал. Голографические актёры и декорации фильма проецировались в натуральную величину прямо на посетителей, которые могли ходить между призрачными героями действа, рассматривать их со всех сторон, подслушивать тайные разговоры, подглядывать в спальни и всегда быть в центре событий. Да, наверное, это стоило пятьдесят единиц. Но я не оценил и не понял, а только хихикал и пытался не упасть, опираясь на Катю, бывшую не менее пьяной, чем я.

Катя возмутилась. Расстроилась. Заплакала. Сказала, что я ни черта не ценю её стараний.

— Ты меня не любишь! — выдавила она сквозь истерические слёзы.

Я ответил, растягивая слова, как матёрый пьянчужка:

— Эт-то называется бль-лядство! По-нимаешь? — Бль-лядство!

Катя убежала из кино; я не стал её догонять.

Какой-нибудь неудачник на моём месте решил бы, что надо меньше пить. А я скажу так: пить надо больше. Ещё и ещё. И авось пронесёт.

С Катей у меня складывались странные отношения. Будучи по натуре параноиком, я за каждой женщиной подозревал сверхчеловеческую хитрость, что порядком портило мне моменты счастья, но выручало в долгие периоды разочарований. Как бы ни хотелось мне довериться этой весёлой девчонке с глазищами, которые она умела премило таращить, я с первых минут понимал, что доверять ей тайны души и сознания было бы занятием по меньшей мере бесперспективным. Слова же Лионы о «продажной твари» оказали на меня на удивление сильное воздействие и стали лишним препятствием на пути нашего сближения. Может быть, я нравлюсь Кате, а Лиона почему-то решила ей напакостить, а может быть, в предостережении крылся зловещий смысл. Одно не исключало другое. В синкретичном женском сознании запросто могли сосуществовать и привязанность, и вожделение, и жажда выгоды, и чувство долга; ранее я с таким сталкивался неоднократно и знал, что в роковой момент выбора рулетка противоречивых Катиных чувств едва ли остановится на нужном мне номере.