Макс Сысоев - Странники

— Да ты никак ревнуешь? — спросила она тем же игривым тоном, каким произнесла несколько предыдущих фраз, но я почувствовал, что сейчас может произойти нечто важное.

— Вовсе не ревную. Просто здесь как-никак Храм...

— Плевать! — решительно сказала Катя. — Бог Энгор поощряет все виды положительных связей между людьми... В Храме, если ты заметил, под одной крышей живут мужчины и женщины. Красивые мужчины и очень красивые женщины. Тебе это ни о чём не говорит?

Она поцеловала меня.

«При чём здесь Храм? — подумал я с досадой. — Начал говорить начистоту — так говори!»

— Катя!.. — шипел я, уперевшись руками ей в плечи и отстраняя её от себя. — Катя!.. Ну да, дело не в Храме... И не в ревности... Просто я... Я сегодня много думал о тебе и понял...

— Что ты понял? — в Катином голосе появились нотки раздражения.

«И правда, что?» — спросил я себя.

Мы прошли с ней огонь и воду. Это не скинешь со счетов. Мы припечатаны друг к другу. Но я не мог ей верить. Я параноик, и долго ещё у меня в душе сохранится неприятный осадок, будто я это лишь Катина работа, опасное задание, за которое в Городе её ждёт щедрая награда. А если и отодвинуть в сторону её недавнее прошлое, то оставался другой вопрос: способна ли она испытывать к человеку настоящую любовь? Да, я никудышный учитель, но часть проблемы крылась и в Кате. Она была слишком чувственна, а чувственность это такое качество, которое мешает людям быть самоотречёнными. Коль скоро объект любви вызовет вдруг в чувственной женщине ненависть или презрение, она не попытается разобраться в себе и обуздать эти эмоции ради какого-то высшего идеала. Она, как привыкший к сладостям ребёнок, будет тянуться лишь за удовольствием, которое рано или поздно станет давать ей другой человек. С Катей мне не остановить мгновения — в этом я был уверен. Глядя на неё, я боялся, как бы то, что люди называют словом «любовь», на поверку не оказалось тем, что называет любовью Катя, и ничего более возвышенного людям чувствовать не дано. Вот это было бы по-настоящему ужасно. Это значило бы, что опустошённость от природы заложена в наши души. А я всю жизнь бежал от опустошённости.

Была ли Катя умна? — Тоже неясно. Она неискренна и полна предрассудков, она вечно изъясняется штампованными фразами и склонна к мистицизму. Ей кажется, будто мысли о беде притягивают беду. По её логике выходит, что если идти по грязной улице и не думать о грязи, то и не испачкаешься. Она хитра и расчётлива — это да, а вот в уме её я позволю себе усомниться.

Однако ум, говорят, в женщине не главное. Пускай она не была искушена в абстрактной логике, пускай я не чувствовал себя способным пробудить в ней что-то возвышенное, — но Катя была славная. Славная и очень милая неунывающая девчонка с глазищами. Я мог бы смотреть сквозь пальцы на все её недостатки, которые — что греха таить? — вовсе не смертельны и, в отличие от её достоинств, весьма распространены. Я наверняка остался бы с ней, удерживал её подле себя ещё долгое время, не будь у меня самого важного «но» — о нём я пока боялся даже думать.

В Городе между нами с Катей кое-что было. В подсознании у меня, как и у всех людей, сидел вонючий, блохастый дриопитек. Сейчас, в данный момент, когда у него из-под носа уплывала такая в высшей степени притягательная самка, он громко ревел, прыгал по прутьям клетки и был в гневе. И только я попробовал его обуздать, как Катя встряхнула меня за воротник и предупредила:

— Не смей молчать! Начал говорить — так говори!

Решившись, я напомнил Кате, как она сказала когда-то, будто я чересчур серьёзно отношусь к... скажем так... к чувствам. Я хотел объяснить ей, что по-другому к ним относиться и нельзя, поскольку в этом разрушенном мире каждому человеку нужно иметь надёжную опору. Да, подобные желания выглядят инфантильными, но они проистекают из самой сути нынешнего миропорядка. Мне было тяжело говорить это, и я попытался описать Кате весь набор противоречий, угнездившийся в моём и без того несчастном сердце, но это было невозможно, и в итоге вышло лишь пошленькое «давай останемся просто друзьями». Катя знала, что я именно это и намеревался ей выложить; штампованные фразы были её коньком, и она сказала тоном усталого провидца:

— Опять про блядство начнёшь...

— Прости, в тот раз я был пьян...

— Прекрати извиняться! Никогда — запомни! — никогда не извиняйся перед женщинами. А к тем, кто пьян, закон более суров, чем к тем, кто трезв, — ты сам объяснял мне это в Городе! — (она уже говорила на повышенных тонах). — Значит, я блядь, и поэтому ты не желаешь со мной водиться!

— Но как ты ведёшь себя с Антоном?

— Как? — удивилась Катя. — Я со всеми себя так веду.

— Вот в том-то и дело, что со всеми .

Разъярённая как тигр, Катя соскочила с постели. В темноте мне показалось, что она схватила какой-то тяжёлый предмет, чтобы прибить меня, и замер, готовясь к удару. Но вместо удара услышал лишь её ледяной голос:

— Я такая же женщина, как все. И точно так же, как все женщины, я могу любить и быть жизненной опорой — при условии, что меня не игнорируют и не смешивают с грязью!

Она помолчала, ища слова, способные меня задеть, и сказала, наконец:

— А ты — ты просто-напросто повёлсяна блондинку!

В этом дождливом мире вечно хочется спать, но на следующее утро я неожиданно для себя проснулся спозаранку — даже чуть раньше, чем пробил гонг, возвещающий, что великий бог Энгор извлёк из изукрашенных ромбиками шкатулок новый драгоценный день и поделил его на всех нас.

За окнами хлестал ливень. На комоде стоял недопитый стакан воды, в котором плавал бесценный атом трития. Откуда-то дул сквозняк, холодный, ноябрьский. Прячась от него, Катя на соседней кровати с головой залезла под одеяло и спала там, свернувшись, как котёнок. Антон — наоборот, — развалившись на всю постель, цинично храпел. Я решил не подниматься, пока не встанет кто-нибудь из них, — а они не вставали чертовски долго, словно вознамерились залечь в зимнюю спячку. И многие десятки минут пролежал я, не шевелясь и глядя на четвёртую кровать, стоявшую в комнате и пустовавшую. Символично, что она пустует, думалось мне. Моя кровать тоже наполовину пустует, и это ещё символичнее.

Через час, когда гонг уже пробил, я забыл об этом. Через час мы с Антоном, наскоро позавтракав, сидели на широком подоконнике в трапезной Храма и болтали. Почему на подоконнике? — Ну, наш разговор не был предназначен для посторонних ушей, а в Храме Энгора, в отличие, к примеру, от христианских монастырей, ни для жрецов, ни для гостей не было установлено жёстких норм поведения, так что сидение в непредназначенных для этого местах не возбранялось. В длинной трапезной, несмотря на дождь и сумрак, атмосфера царила довольно домашняя, почти как в клане. Собственно, жрецы Энгора и были одним кланом — просто с религиозным уклоном. Как и другие колдуны, они восстанавливали Землю после глобальной катастрофы, и, ничем не отличаясь от простых смертных, за завтраком разговаривали, смеялись, чокались бокалами с вином. Служители и служительницы сидели за длинным общим столом, и на нас с Антоном никто не обращал внимания, кроме, разве что, Кати, которая ела и пила медленно и то и дело возмущённо поглядывала на нас. Она не сомневалась, что мы говорим о ней, и разговор у нас сугубо мужской. Она почти не ошибалась. Мы говорили о ней — но не только. Всё началось с Вельды, которая сидела в трапезной вместе со всеми, и на которую я бесцеремонно пялился.