Александр Кашанский - Антихрист

Он смотрел на небо, облака, ярко-зеленую листву и жевал стебель травы. «Что, в сущности, моя жизнь? То, что я могу о ней вспомнить. И что могут вспомнить о ней другие. Ну, насчет других — тут все ясно, этого не будет. А я что могу вспомнить своей абсолютной памятью? — Иван выплюнул травинку и попытался сосредоточиться, чтобы вспомнить самые главные события своей жизни. Ничего не шло в голову, все казалось малозначительным и не вызывало радости. Школа, университет, первая женщина, куча денег, которая только что была у него в руках, — нет, это все не то, что может от него остаться. — Ах, если бы хоть что-то могло остаться!» И тут невольно Иван стал вспоминать все те научные открытия, которые привели его к созданию Системы. «Да — вот тут есть что вспомнить. Если бы о них знали люди, каждое такое стоило бы, возможно, Нобелевской премии. Слушай-ка, — Иван как бы с удивлением для себя открыл новую сторону своего существования, — а я ведь ученый, как это говорят — первооткрыватель, раздвинувший горизонты нового перед человечеством. Вся моя жизнь, та, что имеет значение для меня, — это выполнение гигантского проекта, название которого — Система. Проект закончен и жизнь тоже. А все остальное — это так, случайные, не предусмотренные проектом события. И вот поставлен финальный флажок, проект успешно закончен, и все… жить вроде бы как и незачем. И я ведь с удовольствием лежу под этой березой и жую траву — просто так, без всякого смысла. Я ведь не знал, чем все это кончится, и только хотел открыть научную истину. И жизнь, наполненная открытиями, прошла без событий, которые обычно вспоминают люди и ради которых живут. И не было никакой жизни, если убрать из нее Систему. Жестоко, очень жестоко, вся моя жизнь принесена в жертву, причем мной самим — добровольно».

Иван перевернулся на живот и стал смотреть на травку, он аккуратно расправлял стебельки и листочки, чтобы увидеть землю под покровом останков прошлогодней травы и листьев у самых корней. Там был целый мир, в котором жили муравьи, жучки, какие-то маленькие гусеницы и тля. Иван, как зачарованный, смотрел на все это ползающее, переливающееся великолепие. Он смотрел, ощущая солнце, траву, этих букашек и деревья, как часть себя, и вдруг ткнулся носом в траву и заплакал. Он плакал долго, навзрыд, трудно сказать, почему-то ли от жалости к себе, то ли от переполнившего его острого чувства молчаливого великолепия всего сущего, которое невозможно человеку выразить в словах. «Что же делать? — спросил у себя Иван. — Может быть, пролежать все это время здесь и плавно врасти в эту землю, пустив корни, как это делает ствол тополя, покрыться мхом и оказаться под травой. Но он-то пускает корни и выращивает ветви, из которых вырастают молодые деревца. А я?»

Иван перевернулся на спину, достал из кармана платок и вытер лицо. «Хотел идти к Наташе. А зачем? Что я ей скажу? Здравствуй, пришел, чтобы проститься. Ты будешь жить дальше без меня, любимая. Любимая? Я когда-нибудь называл ее так? Я вообще признавался ей в любви? — Иван покачал головой. — Нет. То, что я говорил ей, не было признанием в любви. Я был честен, не любил и не говорил об этом. Не любил никогда. Что же тогда все это было? Побочные события в сети моего проекта — вот что. У мужчины должны быть женщины, хоть иногда, а она — лучшая из женщин, вот и все. Где я хоть нахожусь?» — спросил у себя Иван. Он встал и огляделся.

За пшеничным полем была березовая роща, дорога, ведущая через поле, терялась в этой роще. «Поле-то совсем небольшое, дальше лес. А что за лесом?» Иван подошел к старой развесистой березе, которая росла у опушки, и решительно, подтянувшись на толстой нижней ветке, полез по ветвям вверх. Он быстро добрался до вершины, прижался грудью к тонкому уже стволу и стал смотреть по сторонам.

На севере он увидел шоссе, на западе и востоке — поля и березовые перелески. На юге виднелась дымка большого города. «Не так уж далеко, — подумал Иван, — можно и пешком или бегом».

Иван почему-то вспомнил кадры из виденного им когда-то фильма: перед казнью осужденному дают затянуться сигаретой, потом глоток вина, потом посмотреть на женщину.

— Нет, нет, не хочу так! — Иван резко оттолкнулся от дерева и, широко раскинув руки, прыгнул вниз, напрягшись, чтобы не разбиться. Он умел прыгать с большой высоты, и поэтому падение не причинило ему никакого вреда.

«В моей жизни не было никаких значимых событий, кроме моей работы, но каждый ее день был наполнен работой, а значит и смыслом, есть и великий смысл в моей смерти, гораздо больший, чем в моей жизни, и поэтому будем радоваться!»

Иван быстро надел ботинки, подхватил с земли рубашку и побежал, сначала по траве, а потом по подсохшей и уже ставшей пыльной дороге.

— Три с половиной года не бегал. А-а… — заорал Иван, раскрутив над головой рубашку. Он бежал по дороге вприпрыжку все быстрее и быстрее. — Я знаю, что надо делать!! Ребенка, такого же сумасшедшего, как я, и такого же красивого, как Наташа!

Проселочная дорога, по которой он бежал, поросла темно-зеленой стелющейся травой с мелкими листочками. Эту траву бабушка называла конотопом. Бежать по ней было очень приятно. Правда, пробежав совсем немного, Иван почувствовал, что для него совсем непросто поддерживать тот темп, в котором он обычно бегал на длинные дистанции. Пришлось бежать медленнее. Только минут через двадцать дыхание установилось и Иван вошел в привычное состояние бега, которое ему так нравилось.

Дорога вела на юг. Жаркое летнее солнце пекло голову и плечи. У Ивана было ощущение, что он все время бежит прямо на солнце. Пот катился градом, то и дело приходилось вытирать его с лица рубашкой. Теперь у Ивана появилась ясная цель — Наташа. Это слово теперь включало в себя все те ощущения близости, которые он пережил с ней, ее голос, выражение ее глаз, ее такие заботливые и нежные руки. Надо было во что бы то ни стало достичь этой цели и получить все то, что определяло это слово. Казалось, что все закоулки Иванова мозга, освободившись от математических выражений, теперь стремительно заполнялись этими чувствами. Если он только что вмещал в себе всю вселенную со всеми ее законами, значит, хватит в нем места и для Наташи.

Иван пробежал через рощу, которую видел с дерева. За ней было еще одно поле, картофельное. А впереди виднелись дома — не то деревня, не то дачный поселок. Иван увидел стоящий у дороги старый рубленый колодец с воротом, он остановил бег и пошел к нему, стараясь по пути успокоить дыхание.

Сначала Иван заглянул в колодец. Он был глубокий, где-то далеко внизу блестела вода. «Кто-то же когда-то выкопал этот колодец. Домишки уже почти развалились, а колодец стоит», — подумал Иван и сбросил вниз подвешенное на цепь ведро. Цепь загремела, ворот закрутился все быстрее и быстрее, наконец Иван услышал плеск упавшего в воду ведра. Он взялся за ручку кованного, наверное, еще в незапамятные времена ворота и начал ее крутить. Ворот громко скрипел. Наконец ведро было поднято, и Иван поставил его на скамью рядом с колодцем. Вода была очень холодная. «Еще бы она не была холодная. Такой глубокий колодец». Он наклонился к ведру и медленно отпил один глоток. Казалось, вода впиталась прямо в гортани. «Все — пить нельзя, — решил Иван, — а вот умыться можно и даже нужно». Иван стал аккуратно зачерпывать воду ладонями и умывать разгоряченное от бега лицо. Тут ему вдруг показалось, что на него кто-то смотрит. Иван перестал умываться и посмотрел вокруг. Всего метрах в пяти от колодца был старый, покосившийся палисадник, а за ним такой же старый, почерневший от времени и покосившийся рубленый деревенский дом. «Да не дом — изба. Настоящая изба». Около калитки стояли две девочки и внимательно смотрели на Ивана. Одной было лет семь, другой, наверное, около десяти, обе белокурые и голубоглазые. Глаза у обеих были удивительно похожими и, казалось, не отражали солнце, а просто светились на детских лицах голубыми огоньками.