Генри Олди - Король Камней

– Славное дитя, – Талел Черный встал над сивиллой.

Просторные, складчатые одежды делали жреца Сета еще толще. Гость почесал тройной подбородок, похожий на зоб. Пухлые губы разошлись в улыбке:

– Отдашь ее мне? Потом?

– Когда – потом? – машинально спросил Амброз.

И понял: когда.

– Значит, не отдашь, – от Талела не укрылась брезгливость, исказившая черты хозяина шатра. Некромант закудахтал, затрясся в приступе зловещего веселья. Его живот, похожий на студень, ходил ходуном. – Жаль. Никто не любит жирного Талела. Назойливого, вонючего Талела. Ты слышишь запах?

– Слышу, – кивнул Амброз.

В шатре и впрямь пованивало падалью. Узлы корней дрогнули, выпуская щупальца мясистых стеблей; на них раскрылись свадебные венчики лилий. Мощной симфонией аромат цветов вознесся к куполу, но гадкий душок – диссонансная тема – еще остался кое-где.

– Легко унизить Талела, – некромант присел на корточки. Чувствовалось, что так он может сидеть долго, несмотря на горы жира. – Робкого, пугливого Талела. Легко пнуть его в отвислый зад. Но унизить Симона Пламенного… Когда ты фактически вытолкнул старого упрямца в Круг Запрета, я удивился. Симон – огонь. Можно ли унизить огонь? Его можно заточить в фонарь, натравить на врага; погасить, наконец. И что в итоге? Ты – первый в наследовании, и ты же унижен Симоном. Ночью он сжег тебя дотла. Я говорю с новым Амброзом: фениксом, восставшим из пепла. Феникс-насильник, феникс, знающий, что цель оправдывает средства. Феникс, который уяснил, что он смертен. Я, жаба, ценю таких партнеров…

Протянув руку, он погладил Эльзу по бедру.

– Хорошо кричала. Сладко. Гладкие кричат лучше всех. Я слышал; думаю, многие слышали. Если ты хотел сообщить, что в наследстве Красотки есть ценность превыше нравственных устоев Амброза Держидерево… Ты бы не сумел заявить об этом громче, даже трубя в рог. Они, – Талел мотнул головой в сторону входа, – ждут, когда ты явишь нам эту ценность. Пускают слюни, сгорают от любопытства.

– И ты?

– Я тоже. Но лишь я один в состоянии сложить части головоломки вместе. Ты хотел, чтобы Вазак держал меня в курсе твоих поисков? Меня, нудного болтуна Талела? Хорошо, слушай. Красотка умерла, и умерла скверно. Двадцать лет ты не вспоминал про Инес ди Сальваре, и вот: готов драться за ее наследство. Рвать соперника зубами и когтями. Ходить по углям геенны босыми пятками. Ради чего, спрашиваю я. И отвечаю: лишь бы первым ухватить лакомый кусок.

– Каков твой вывод? Я – жертва жадности?

– Ты – жертва, – согласился некромант. – Я вижу, что ты хищник, и все-таки ты жертва. Жадность тут ни при чем. Значит…

Он наклонился вперед:

– Ты болен? Ты боишься скверной смерти?

– Да.

– Смерть Инес – ее прошлое и твое будущее?

– Да.

– В наследстве Красотки есть лекарство?

– Вряд ли.

– Забавно. Тут я дал маху… Что же там есть?

– Причина болезни. А вот еще одна…

Амброз указал на диадему, скрытую в волосах Эльзы. Когда лозы усыпили сивиллу, он вернул чудесное украшение на прежнее место. Это не имело практического смысла: человек или зверь, Эльза покорилась бы дурману. Но магу было спокойнее, когда мягкий блеск янтаря терялся в кудрях женщины. Рядом со зверем он не мог заснуть, и не потому, что боялся.

– Позволь…

– Не трогай.

– Хорошо, – с внезапной покорностью согласился Талел. – Как скажешь. Ответь еще на один вопрос… Красотка болела и умерла. Ты полагаешь, что болен, и боишься смерти. Есть ли что-то, что страшит тебя больше могилы?

– Да, – кивнул Амброз.

Кусая губы, он смотрел на свою правую ладонь. Сегодня указательный и средний пальцы были одинаковой длины. Вчера – разной; средний короче указательного. Амброз хорошо помнил времена, когда было наоборот.

– Мучения тела после смерти? Муки души?

– Мор. Мор, явившийся по наши души.

– Ты не преувеличиваешь?

– Красотка – начало. Она всего лишь ушла первой.

– Я так и думал, – сказал некромант.

В голосе Талела звучало неприятное удовлетворение. Поднявшись, он начал ходить по шатру, от стены к стене. Колыхались щеки, похожие на собачьи брыли. Дергался уголок рта. На подбородок стекла струйка липкой слюны. Амброз ждал. Он понимал: Талел Черный размышляет. То, что у другого сошло бы за признаки слабоумия, у жреца Сета являлось признаком глубочайшей сосредоточенности. Учеников Талел себе выбирал таких же: рыхлое брюхо, плечи-подушки. Все они обличьем походили на Черного, как сыновья на отца. Тощий доходяга выбирался из Талеловой науки гороподобным хряком. Болтали, что это позволяет Талелу всю жизнь держать учеников на коротком поводке, требуя услуг, и призывать их к себе в башню после смерти. В подвалах якобы имелся тайный ледник, где мертвецы терпеливо ждали, когда мастер спустится к ним и одарит приказом.

– Однажды я принес Красотке гемму, – Талел заговорил в такт шагам, раскачиваясь из стороны в сторону. – Яшмовую гемму из пирамиды Мер-не-Хет. Инес не взяла с меня платы за настройку. Взамен она сделала копию с рисунка, вырезанного на яшме. Эти холмы с глазами… Она их обожала. Говорила, что любой камень на земле – волшебен. Алмаз, гранит; без разницы. Что если Ушедшие куда-то и ушли, так в камни. Когда мы это поймем, мы станем ровней им. А если не поймем, они вернутся. Какой смысл оставлять землю недоумкам?

– Ты это к чему? – Амброз приподнялся на локте.

Некромант встал, как вкопанный.

– Мор, – пробормотал он. – Ты сказал: мор.

– Да. И что?

– А вдруг это они возвращаются?

Их прервал трубный звук рога. Возвращаются, содрогнулся Амброз. Из камня. Из рубинов и кварца, ракушечника и яшмы, базальта и сапфира. Горные утесы, скалы на морском берегу, булыжник мостовой, щебень копей, пещеры Шаннурана, стены башен и дворцов – камень, где бы он ни был, чем бы ни притворялся, распахивает запертые от начала времен двери, и Ушедшие идут гнать нас, жалких подражателей. Возвращаются и трубят в рог?

Я схожу с ума, подумал он.

Рог требовал. Взвивался к серому, утомленному небу, срывался на хрип; набирал воздух и вновь шел на взлет. Спросонья могло показаться: грядет второй поединок в Круге Запрета, и рог возвещает его начало.

– Кого тут демоны полощут? На кол трубачей!

Кричали из шатра легкомысленной сине-белой расцветки, стоявшего ближе других к барьеру. Ни дать ни взять, обиталище морского волка, пьяницы и сквернослова. Словно в подтверждение этой догадки, ткань шатра пошла волнами, парусом в поисках ветра хлопнул входной полог – и наружу, протирая заспанные глаза, выбрался Тобиас Иноходец.

«Сон украли, – читалось на его лице. – Ну, хоть погляжу на сволочей…»

На ходу заправляя в шальвары исподнюю рубаху, Иноходец резво ковылял к барьеру крови. За ним на влажной земле оставались две цепочки следов: справа – отпечатки каблука, слева – глубокие ямки от деревяшки. Дно ямок по центру выпячивалось руной «лаф», вестницей беды. Иноходца мучил утренний кашель. Он давился, перхал, сплевывал комки липкой мокроты. Остановился калека в десяти шагах от барьера; зыркнул из-под козырька ладони. Связки дощечек взгляд его, кипящий от злости, сперва заставил качаться с тревожным шелестом, а там и обратил в дымку, какая на зорьке плывет над дремотным озером.