Юрий Козлов - Ночная охота

— Я буду твоим ночным стрелком! — Один глаз Золы смотрел на вертолет, другой — на луну. Похоже, Зола была готова изрешетить несчастную луну из пулемета. Действие тонизирующих таблеток достигло пика. «Вдруг она сейчас заснет?» — испугался Антон.

— Вперед! — Усадил косящую Золу на место стрелка за пулемет, расправил тянувшуюся из темного салона ленту с тяжелыми литыми пулями. Лента почему-то была теплой, как если бы медные остроголовые пули уже успели насосаться обильно пролитой сегодня кровью. Или просто нагрелись на солнце. Что было более вероятно. Еще у них имелся ящик безнадежно просроченных гранат времен войны против компьютерных игр. Внимание Антона привлекла торчащая возле кресла рукоятка с красной кнопкой. Он вспомнил, что к вертолетному брюху прикреплены небольшие зеленые ракеты.

Всего этого было достаточно, чтобы ночная атака прошла успешно.

Если бы Антон умел управлять вертолетом.

Среди ночи он собирался кого-то атаковать, не умея управлять вертолетом.

«От соединения несоединимого получается смерть, — подумал Антон. — В редких случаях — смех. Или умрем, или посмеемся. А может, умрем, посмеявшись. Или — посмеявшись, умрем». Решительно нажал кнопку «Пуск дв.».

Вертолет вздрогнул, как будто чихнул. Винт обнаружил признаки жизни, вспорол вечерний воздух. Антон сильно надавил ногой на педаль. Винт взревел. Антон испугался, что винт улетит без вертолета. Вертолет затрясся, не желая расставаться с винтом. На одном засветившемся экранчике вспыхнуло решительно ничего не сообщающее Антону словосочетание «Длинная трансмиссия», на другом «Турбо. ре.». Некоторое время он тупо смотрел на приборную доску, на которой вспыхивали, гасли, бегали огоньки. Антон прошелся по тумблерам, включая все, что только можно было включить. Приборная доска засветилась ярче звездного неба. Мысль, что он сумеет поднять машину в воздух, показалась Антону нелепой и дикой. Он подумал, что хотеть жить — значит изо дня в день раз и навсегда прощаться с жизнью.

Простившись с жизнью, Антон зажмурился, потянул на себя руль-штурвал.

…В следующее мгновение темные кроны, ребристая шиферная с плесенью крыша инвалидного корпуса, овраг с трупами, из которой огромными разбитыми градусниками мерцали три серебристых комбинезона, желтая, как лысина, с редкими кустиками по краям площадка перед корпусом — все рухнуло вниз, вертолет косо и надменно, как нос идиота, вздернулся в темно-белый лунный воздух, не то задев, не то срубив винтом верхушку ближайшего дерева. Антон окаменел, как будто кровь превратилась в застывший цемент — нога на педали, руки на штурвале. О том, чтобы как-то управлять машиной, он не помышлял. Пока что спасение заключалось в том, что вокруг не было ничего, кроме воздуха.

«Если все время держать курс на Луну, — подумал Антон, — я бы, пожалуй, долетел».

Еще он подумал, что каменеть не самое подходящее для данной ситуации. Но перестать каменеть можно было, только победив собственное тело. Более или менее правильно строить отношения с телом помогала воля. Воля, впрочем, каждый раз обнаруживала склонность уходить в никуда, представать не имеющей места быть. Отношения Антона и тела были в высшей степени недружественными и мстительными. Антон цинично предавал тело, хлебая с вечера отвратительную свекольную брагу, прекрасно зная, что с утра будет маяться животом, язык распухнет, слизистая во рту покроется болезненными мерзкими волдырями. Оскорблял его, вкалывая в вену чужим кровавым шприцем неизвестный состав, отчетливо представляя, что по прошествии времени суставы сделаются деревянными, каждое движение будет причинять неимоверную боль. Тело возвращало Антону «отложенный ужас», когда учитель гнул его к столу, чтобы наказать ремнем или плеткой. Когда старшеклассники ловили его в темном углу, протыкали щеку иголкой, размышляли — прижечь ему морду спичкой или отпустить. Совсем недавно, когда Омар поднес раскаленный железный прут, тело в очередной раз растоптало Антона страхом перед болью, превратило в трепещущее ничто.

Он отлично знал, как это происходит: испытываемая, а иной раз ожидаемая боль заполняет Вселенную. Вся жизнь, весь мир — прошлое, настоящее, будущее — все превращается в боль и страх. Где-то в глубине, в крохотном случайном просвете между бессчетными свинцовыми слоями боли и страха, колотится сухой горошиной глухонемая, утратившая способность сопротивляться душонка.

«Человек предпочитает медленно убивать свое тело сам, — подумал Антон. — Ему не нравится, когда другие хотят сделать это быстро».

Нечто схожее он испытывал сейчас. Прежде душа и тело слитно растворялись в страхе и ужасе. В данный момент они слитно растворились во враждебной металлической, гремящей, машущей винтом машине. Антон воплотился в машину, чтобы погибнуть вместе с ней. Окаменевшие руки на штурвале по чистой случайности удерживали вертолет в относительном равновесии. Антон ничего не видел и не слышал. Сейчас он бросит штурвал и…

Антон вдруг покрылся потом, как будто побывал под дождем.

Почему он все время летит вверх? Земля исчезла внизу в ночной дымке, как будто не было никакой земли. Неимоверным усилием воли Антон вернул себе способность переставлять конечности. Бросил взгляд на приборы. Ожившие, они шевелили стрелками, как мухи лапками. Топлива в баке было на три четверти. Высота — два с половиной километра.

Пытаясь выровнять машину, Антон навалился на штурвал, двинул ногой педаль. Вертолет клюнул носом, скорость резко увеличилась, как если бы Антон вознамеривался спикировать на голову невидимым врагам. Испугавшись, он совершенно отпустил педаль, машина камнем ухнула вниз. Антон чудом поймал равновесие. Сочетать управление педалью и штурвалом было неимоверно трудно.

Антон вспомнил, как однажды Кан пришла к нему на свидание с подружкой. Управиться с ними двумя было гораздо проще, не говоря о том, что несказанно приятнее. Подружка оказалась не такая раскосая, как Кан, но с более темной кожей. На лбу у нее было нарисовано зеленое пятнышко. Антон, помнится, попытался слизнуть его, однако пятнышко оказалось стойким.

Постепенно, по атому Антон отвоевывал свою бессмертную душу у «отложенного ужаса», выкристаллизовывал волю из противоестественного душеметаллического раствора, побеждал необоримое желание бросить штурвал, зажмуриться, зажать уши руками и ждать, ждать, когда все закончится! Это была новая — по ту сторону ничтожества — жизнь, как если бы он мужественно вытерпел чудовищную боль, победил тело.

Антон освоился, управление машиной даже стало доставлять некоторое извращенное удовольствие. Он подумал: хорошо бы Бруно и Кан сейчас увидели его. Скорее всего, они и видели. И надо думать, восхищались его лихостью. Если, конечно, мыслили прежними категориями. Елена решительно не изменилась, когда стояла в голубом проеме в обществе его друзей и Дон Кихота. Бруно же и Кан казались пришибленными, не то чтобы обиженными, но разочарованными. Антон ощутил запоздалую горькую тоску, что их больше нет. «Нельзя быть абсолютно уверенным, что кто-то умер, если не знаешь этого наверняка!» — строго сказал себе Антон. Но он знал, что это не так. Можно, еще как можно.