Владимир Фалеев - Третий глаз

Тут мысли прервались. Павел поспешил за тенями Зота и Даши, подбадривая себя, шел, пригибаясь за кустами. Он уже начал уставать, сказывалась работа без — физических нагрузок — футбол бросил четыре года назад. Покалывало в области сердца. Пошаливает… К сорока годам брюхо, поди, вздуется пузырем, коленок своих не увидишь и пожалеешь, что упустил Дашу…

Он гнался из-за злости на Зота. Да и на Дашу тоже: предпочла ему, Павлу, вислоухого физинструктора! Может, она такого поведения? После коварства Злато-гривки никому из женщин верить нельзя. Разве что Гончевой…

Перешагнув невысокое прясло, провалился в мякоть взрыхленного картофельного надела. Сбегая с пригорка к берегу, осмотрелся. Укрытый туманом, дыша сыростью реки, пробрался в кустарник. Мост маячил тяжелым пролетом, выводя шоссе из города к железнодорожной ветке на том берегу, по нему прогромыхивали нечастые в такое время грузовики. Тени гуляющих выявились у воды, недалеко от бетонного устоя моста.

«Целуются они или нет?» — подавлял в себя недоброе, болезненное любопытство. Затаился в кустах, вслушиваясь во всплески волн и скрип коростеля. Словно из эфира на особой волне ухо выловило бойкую речь. «Не целуются!» — облегченно вздохнул. А о чем беседуют, не различить. Митрофанов подымался вверх по склону, за ним — Даша. Следом из-за ветвей вышел и Павел, но оступился в яму, с шумом свалился с обрыва метра на два глубиной. «Заманят, как мамонта, в ловушку», — выругался, отрезвляясь. Брюки были мокрыми и вымазаны глиной. Отступиться от погони не мог, старался не терять из виду фигуры, поотстал от них.

А те гуляли, видимо, не впервые. Они пересекли пустырь вдоль автомагистрали, опять вышли на немощеную ухабистую дорогу, в проулок старого города. «Мне с вами не по пути», — пошутил Павел над собою, но двинулся влево за угол дома, стараясь не стучать подошвами. Брюки до колен набрякли от росы. Пробежав возле темной, с неосвещенными окнами стены, приблизился к собеседникам настолько, что стал опять улавливать отдельные фразы. Силуэты уходящих нырнули под арку между двух домов, сомкнувшихся высокими стенами. И он заторопился, почти бегом обогнул корпус здания. Физинструктор держал женщину за руки. Долго держал. Рог месяца светил довольно ярко. При голубоватом освещении четко выпирала бородка парня.

«Так, ясненько, любовь еще без поцелуев, и она боится выводить его на освещенную площадку двора». Треугольная фигура физкультурника удалялась; Павел шагнул наперерез Даше. Она пискнула от неожиданности, сразу узнала его. Он взял ее легонько за оба плеча, приблизил к себе и заглянул в затененные глаза. Подбородком ощутил влажность ее волос, руками — упрямство плеч. Сильнее прижал к груди и поцеловал в щеку, а потом еще в нос и в губы, куда уж получилось. Совсем маленькая, она едва доставала ему до подбородка.

— Не рада? — Снимая очки, мешающие целовать ее, наклонился и с нежностью прижал ее к себе. — Этот говорун не догадывался, что я шел за тобой?

— Вы как коршун с неба. — Попыталась освободить плечи, он не отпустил ее. — Зот как будто чувствовал…

Она оглядывалась:

— Выйдут соседи из подъезда и узнают меня с незнакомым мужчиной. Пойдем ко мне, — съежилась, прижалась к его боку. Он огладил на ней платьице, пропустил вперед, к дверям подъезда. По полуосвещенным ступеням поднялись на лестничную площадку третьего этажа — она первая, он за ней. Незвонко щелкнул ключ, отворилась скрипучая дверь.

— Голоден? — По-хозяйски нырнула в темноту. Сиротливая, без абажура лампочка озарила комнату — скромное жилище с рассохшимся облупившимся полом, с огромным оком телевизора в переднем углу и дюралевыми лыжными палками на нем в виде усов антенны.

Он обнял Дашу посреди комнаты, возле большой лохматой медвежьей шкуры, разостланной под лампочкой; Даша вырвалась, принесла из спальной две сложенные треугольником крахмальные простыни… Она выскользнула из его рук, легко ориентируясь во мраке, принесла из спальни одеяло и подушку. Ему не нравилась ее суетливость. Когда опять вспыхнул свет, она была в халатике, и губы ее, мягкие, полуоткрытые, искали его губы, а он, к своему стыду, захотел спать и лениво отвечал на ее поцелуи, разморено сквозь дремоту размышлял: к утру надо быть бодрым, сообразительным. Вяло шаркнул спичкой о коробок, прикурил.

Радости стоили ему унижений, беготни по мокрому пустырю, выслеживания, погони. Он зашвырнул мысленно себя в тайгу, к речке, где у прогоревшего костра неумело играла на баяне незатейливые мелодии русокосая девушка. На полу лежали его наручные часы, показывали фосфоресцирующими стрелками второй час ночи. Скоро рассвет. Пора уходить.

— Останься! — горячечный шепот проникал в ухо, удивляя его страстностью. «Привяжется — потом не избавиться», — подумал он устало и рассеянно.

Она доверчиво обвила ему шею, расправила взлохмаченные волосы маленькой пятерней.

— Люблю… — ответил на ее слова. — Зачем гуляешь с физкультурником? — Ему было стыдно признаться, что слышал всю бесконечную болтовню о третьем глазе и еще о чем-то вздорном.

— Буду гулять с тобой, — забилась к нему под руку, подобрала коленки к подбородку, комочком прикорнула.

— Он, что ли, поселки на линии поджигал?

Она растерялась, не зная, что ответить; Павел спохватился, что переключился мыслями на служебные заботы, спросил с ревностью:

— Он к тебе в квартиру не напрашивался?

Она отрицательно покачала головой, защемила ему мочку уха двумя пальцами, шепнула:

— Советовал тебя остерегаться, стращал, что я превращусь в ворону, а ты — в робота.

Оба тихо хохотали над сказками физинструктора.

— Мракобес он! — Злость к Зоту еще не прошла.

— Да почему же? — опять засмеялась она уже громче, но сразу же округлила глаза, зажала себе рот ладошкой, продолжала уже быстрым шепотом: — Зот говорит, что сейчас мы получаем зарплату красногорскую, а формируем свои желания по парижским образцам. Наши потребности в разладе с наличностью, отсюда и невозможность освободить из плена каналы информационной связи… А если действовать как он, освободить себя от зарплаты, уменьшать ее с каждым днем, отдавать излишек в детдома, кому угодно, то легко избавиться от зависти, подобно ему, заниматься бессловесным предвидением своей судьбы и судеб каждого другого человека и даже всех народов… Главное — не мучиться беспрестанным поиском денег, почестей, власти, нарядов, роскоши, даже квартиры… Он обходится совершенно малыми средствами, говорит, что тратит на себя рублей десять или пятнадцать в месяц и еще намечает сократить… Это же удивительно! У него стойкий иммунитет к потребительству, он удовлетворяет свои желания без посредства денег, за счет солнечной энергии… Ну просто как инопланетянин… Он говорит, что в каждом из нас имеется норма, а можно стать лучше ее…