Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец

Я смотрела с невысокого холмика, на который меня занесло как бы случайно; опомнилась, когда уже была там. Люди вокруг ждали… кое-кто улюлюкал, пытался бросать через забор камни и палки и не попадал, конечно.

По замыслу, машины явно должны были не тушить, а составить цепь вокруг ограды: для этого они привезли внутри себя множество людей в форме. Однако не поспели, и им осталось только сомкнуться вокруг первоначального зародыша толпы, отсекая тех, кто пришел позже. То ли и было так задумано, то ли никто не рассчитал, насколько здешний народ падок на зрелища, – непонятно. Против кого была направлена акция – против дома, против манкаттов или против людей, – стало теперь без разницы.

– Чумной кордон, – говорила я, почти машинально, – ни туда, ни оттуда. Чума на оба ваши дома. Вместе с крысами.

– Они ведь пришли туда, потому что их погнали по всему храмовому округу, – толкнул меня Бэс своей кургузой ножкой. – Пробовали пересидеть, да и теперь надеются… Артханг куда побежал?

– Лучше не спрашивай. Он ведал, зачем ему спешить, поверь мне, он мой сын…

По ту сторону машин закипали страсти – снаряды летели теперь в железные бока кузовов и полицейских. Вторую волну притиснуло к ним, полиция выставила щиты, но без большого проку. Напор был такой, что и водяные цистерны содрогались. Дом, наконец, почти догорел, только изнутри, в бывших моих комнатах, вспыхивали угли. Там поистине оказался бастион, подумала я, Мартин… да, Мартин в самом деле мог приказать поджечь свое былое гнездо, свое неизжитое инсанство; после того нашего с ним разговора это было бы логичным, это дремало в нем с той поры и прорвалось из-за Серены… Человек должен собственными руками разрушить свой исток, чтобы не было искушения возвратиться – но это вовсе не патриотическая, не его идея, и ничему живому он не захотел бы вредить!

Машинам давно было невтерпеж стоять, и теперь, когда в этом окончательно не стало смысла, они не выдержали и захотели уйти. Гудя и завывая сиренами, требуя расчистить им путь, они медленно двинулись по кругу, по спирали. Камуфляжники прыгали на высокие подножки, забирались на самый верх. Толпа раздавалась, пропуская их, выталкивая из себя, вдогонку летело уже и что-то горящее. Наконец, машины вырвались.

И тотчас же охлос слил ряды и задребезжал изнутри. Кое-кого из крайних и, пожалуй, наиболее благоразумных сдавило, как сливовую косточку между пальцами, вытолкнуло на периферию, туда, где были мы с бассетом. Рядом оказался пожилой андр с усами и бородкой, в помятом балахоне.

– Простите, вы там каурангов не видели, – спросила я почти утвердительно.

– Массу, моя милая. Но этот народ давно протек между пальцами, дай так Бог каждому, – ответил он.

– Вы аристократ, – догадалась я.

– Разумеется, – он отряхнулся и рассеянно переплел свой седоватый хвост в три пряди. В его движениях ощущалось такое незыблемое спокойствие, что я поразилась. – А кто там у тебя, подружка твоего малыша?

– Друг, – ответила я лаконично.

– Внутри или снаружи?

– Был снаружи.

– Тогда будем ждать вместе, – он величаво поглядел на нас снизу вверх.

Мы составили островок затишья. А из толпы уже слышались пронзительные крики, пока только женские; потому что, пока одни пытались выбраться из ловушки, другие с боем пробивались к изгороди, таща с собой кирпичи и булыжники. Ах, булыжник – орудие кого? Забыла. В общем, орудие класса, сугубо и безгранично размножающегося, который характеризуется именно через эту свою особенность и, как следствие – наплевательски относится к своей и чужой жизни… Вся эта замысловатая логическая цепь промелькнула в моей голове разом, пока обломки мостовой и тротуара, железные ключи и шестерни, а также совсем непонятные предметы вроде грубых самодельных бомб взлетали над толпой в попытке достичь кошек, но обрушивались на головы своего брата насильника. Это никого не вразумляло: застрельщики по-прежнему хотели подвинуться вперед и оседлать забор, те, кто осознал жизненную необходимость хотя на четвереньках, хоть ползком выбраться из клюквенного киселя, расталкивали соседей локтями, и вся кишащая масса ритмично раскачивалась, кружилась и всей толщей била в забороло. Наконец, ограда не выдержала напора и пала, увлекая за собой и на себе передние ряды наступающих.

– Летняя королевская резиденция строилась в новое время и без расчета на таран, – с видимым хладнокровием сообщил мне аристократ.

– Ходынка, – бормотала я, – Ходынка как любимое развлечение рутенского и андрского пролетариата. Господи, спаси и сохрани невинные души кошачьи, а с прочими делай, что тебе по нраву!

Впереди подточенные огнем деревья падали в человеческое месиво, давя и круша, – липы и вязы, что росли у самой ограды. Не крики – началась уже полная какофония. Мы трое стояли посреди этого безумия как бы в футляре иного пространства, и я ощущала тепло Бэса на руках, жар змеиного перстня на пальце. Никто не пошатнул меня, андры даже не поднимали к нам глаз.

От внешнего края толпы начали, наконец, отделяться человеческие крупицы. Кое-кто вырывался из смертельного жома, иные пробирались по головам, выползали из-под ног. Совсем рядом я увидела узкую, как уж, девицу в грязном и окровавленном трико, верхняя одежда повисла клочьями, из волос тянулась темная струйка: она рыдала навзрыд и что-то упорно повторяла. Мужчины, едва высвободившись, убегали, как из ада, – в таком шоке никто не останавливался, чтобы помочь другим. А вдогонку неслась новая волна воплей, и в ней упорно возникали те самые два слова.

– Черноголовые сатаны, – перевел мой сосед.

– О! Они уходят, уходят по верхам, госпожа! – Бэс вертелся у меня на руках.

– Мало кто сумеет уйти отсюда, малыш, – ответила я устало.

Тут я поняла причину, которая усугубила ужас. Манкатты решили, что настало время покинуть пепелище. Они перебирались с ветки на ветку и спрыгивали с них на головы, скакали по ним, как по брусчатке; рассекали когтями лица, искаженные бранью, руки, которые – даже сейчас! – тянулись, чтобы их схватить; переняв тактику у своих вечных противников крыс, протекли по земле извилистыми живыми ручейками. Сквозь шум я слышала шелест их лапок, легкий, презрительный, почти хладнокровный. Ибо сейчас манкатты не могли расточать себя на гнев и ярость. Это были не одни только мягкие самки-родильницы, как посчитали нападавшие, а самцы-охранители, что явились накануне пожара охранять своих женщин и свое семя и теперь вели их между своих цепочек. Израненные, в ожогах, все они уходили куда медленней, чем было необходимо.

– Бэс, отыщи мне сына. Теперь время.

– Я его чуял не переставая, госпожа. Он цел. Смотри!

Я оглянулась. От окраин толпища на все стороны света тянулись по пустырю ряды могучих мунков с собаками у ног. Они умело отсекали кошачьи вереницы от суматошно и в беспорядке отступающих андров и помогали манкаттам рассеяться в окрестностях. Фонари в высоко поднятых руках светились как луны. И на почти таком же, как мой, пригорке неподвижно, как изваяние, возвышался мой сын Артханг. Шкура его розовела в лучах восходящего солнца, как облитая кровью, – но там была и настоящая кровь.