Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец

– Мне стыдно, Владетель, что я, сперва согласившись, потом вспылила. Но я… я гордячка; это у меня от природы.

– Вижу. Только помни впредь: любая твоя вспышка родит твою уступку. Ты ведь со мной вовсе не так строптива, как с Мартином Флорианом Первым, хоть у вас двоих было на словах согласие. Пока я потребую от тебя немногого: переоденься нашей дамой высокого ранга и взойди в женское седло. Это облегчит наше дело: все знают, что мы сюда приехали с нашими семьями и уедем с ними.

От Серены не спрашивали согласия и не приняли бы отказа. Это как бы загипнотизировало ее неизбежностью. Переодеться – означало залезть с головой в пышную и разнообразную охапку из полупрозрачной кисеи, что требовало не столько времени, сколько непривычных телесных и душевных усилий.

– Как и запах, красота женщины не должна бить в глаза и сверкать наподобие церковной позолоты. Она – потаенное пламя. В ней должно присутствовать недосказанное, – нравоучительно говорил Эрбис, пока девушка протискивалась в нечто вроде двойной юбки и расправляла ее поверх жестко расшитого блио, накидывала на обтяжной корсаж тунику, а на косы покрывало. Руки, более нежные, чем мужские, помогали ей со спины.

– Говорят, что смысл книги таится в пробелах между словами, между строк и на полях, – продолжал Владетель. – Это ее священная глубина. Душа прекрасной женщины становится видимой, когда ее не затмевает внешний блеск и когда глаз мужчины вынужден проникать через смутные завесы.

– Чудесная философия, но каково вашим дамам жить внутри нее? – спросила Серена.

Подсаживали ее в седло альфариса (сама бы не сумела из-за чертовой фасонной юбки) те же маленькие, ласковые, но крепкие пальцы, и ей хотелось их «озвучить».

– Представляю, что будет, если моего братика просветить сквозь мех и толстенную шкуру до самой печенки, – продолжала она. – Боюсь, ему это не понравится. Может статься, лучше научить других отворачиваться от тебя?

– Мне пойти с тобой, сестренка? – спохватился Артханг.

– А ты хочешь?

– Хочу, но не в том дело. Конечно, это моя работа. Но и за тебя страшно, и ведь мама… Мама ведь где-то в городе.

– Так иди ищи. Сможешь унюхать?

– Мунки знают, где она, – тихо отозвался Судур. – Мы проводим.

– Тогда порядок, – вздохнула она, – давайте прощаться. Каждому из нас – свой путь. Артик, поцелуй маму от меня!

Они расцеловались на кхондский манер – потерлись носом и щеками.

– Смотри у меня, – сказала Иола поджарому белому альфарису Серены. – Оберегай.

– Поторопимся, – приказал Эрбис. – Горизонт уже светел.

Несколько позже Серена, богоданное дитя, первый приз в лихой байге, удивлялась, как легко она отбилась от проторенного разумом, придирчиво взвешенного пути – и пошла наощупь, наугад, по наитию. Каким естественным казалось раньше выйти замуж за ровесника себе, родить ему не одного – уйму детишек, вдохновить на подвиги и утвердить его самость – о эта роль благодетельницы королевства андрского! Блестящая, твердо очерченная, будто мертвая скорлупа царского платья, которое попросту хотелось содрать с себя теперь, во время ночной скачки. И так сосало тогда всё время внутри, помимо разума, так затягивало в пагубу, дурную бесконечность, где один чуждый тебе шаг рождал другой, еще более чуждый, и эти результаты ее дурного воления ложились поперек ее жизни, подобно глыбам в потоке.

А новое ее окружение было непонятным, язвяще опасным, как инсанские клинки, и взоры, и сухой юмор, но – и это было парадоксально – куда более старого принадлежало ей и она ему. От инсанов исходил аромат великолепной игры, запах свободы на грани риска, танца на острие кинжала.

– Я потеряла скорлупу: мать, брата, нареченного, Лес и Замок. Ничего не осталось, – сказала Серена вслух. – Это и есть моя свобода? Тогда она довольно грустная штука.

– Угу. Ты порефлектируй еще, порефлектируй, – густо промурлыкал Багир, не замеченный ею раньше.

Впрочем, он умел стушеваться, хотя по инсанским правилам должен был, как и прочие боевые манкатты, ехать на широком седле с низкой лукой, собравшись в комок, или распластаться позади седла на толстой попоне, цепляясь когтями за ее войлок. Инсан, альфарис и манкатт составляли неразлучную троицу: однако в минуты опасности всадник пускал коня шагом или сторожкой рысью, а кот перебирался на травянистую обочину, ветки или кровлю, высматривая противника и готовый в любую минуту прянуть на выручку. Человек тоже мог сойти с седла и красться по другой стороне дороги в то время, пока его четвероногий спутник звонко топотал копытами по булыжнику. Так распускаются пальцы руки перед тем, как зажать добычу в кулак.

– Вас должно быть пятеро, манкатт, – вдруг сказала Серена. – Ловчий сокол на рукавице и кауранг рядом с копытами. Тогда вы будете непобедимы.

– Интересно у вас голова работает, госпожа, – отозвался кот. – Знаете наши предания, что ли? Говорят, что не так давно были у нэсин глаза в небе и друг у стремени. Птиц они учили для охоты, но разлюбили убийство; а многие их псы отошли к своему горному народу и этим положили клеймо на свое племя.

– Горный народ – это снежнаки, верно? – спросила Серена Эрбиса, на чье седло вернулся Багир.

– Ты слышала о них, – ответил он неохотно. – Зачем это тебе сейчас?

– Просто подумала, что в детстве хотела послать к ним брата.

– И теперь тебе кажется, что так и выйдет? – спросил Владетель. – Что это и есть его главный путь?

– Так далеко не загадываю.

– Надеюсь, нынче он поспешает к моей дорогой Таттианне, – сладко промурлыкал кот. – Ведь это я лично совершил к ней визит вместе с моим Владетелем и королем-отшельником, из чего получилось ваше нынешнее путешествие, госпожа. А ведь вы попали не в бровь, а в глаз. Неплохо было бы установить с Горными Волками то согласие, которое, по слухам, было у них с нами и нэсин, пока они не научились поворачивать шкуру на другую сторону.

– Так ты давно знаешь маму, кот?

– Багир знал и ее, и прекрасную Киэно твоего Бродяги Даниля еще до того, как этот мир был установлен, – сказал Эрбис несколько загадочно, почесывая Багира за ухом.

– О-о, – ведь я кое-что знаю про вас двоих, – рассмеялась девушка, как бы не заметив тех наполовину мистических намеков, которые щедро здесь рассыпались. – Багир, признавайтесь: Кийи вам кто – жена, невеста или просто товарищ по партии?

– Товарищ – ну вы скажете, – фыркнул он. – Я с ней в одном караване не ходил и в одной лавке не торговал. Это моя любимая с той поры, когда я уже выбрал себе Владетеля. Она тогда еще только присматривалась к королевскому сыну, что придумал себе монашество.

«Как я легко шучу с ними, – думала тем временем Серена, – и как много у меня окажется тут друзей. Мама говорила, что во времена ее молодости у тех заложников, которые принимали сторону своих похитителей и привязывались к ним, находили какой-то особенный синдром. А почему бы и нет, если похищенный сочувствует тому же делу, а тот, кто его удерживает, по-своему заботится о его безопасности… Вроде игры. Но нет, я заумничалась. Со мной проще: если ты принимаешь решение, то и гнешь себя под это решение, совершаешь насилие над собой. Решают за тебя – ты вольна быть такой, какая есть по правде, потому что ведь поступки человека еще не есть сам человек, а только его подчинение обстоятельствам. Свободный связан; невольник свободен. Вот еще одна грань моего нынешнего положения.»