Анна Одина - Амфитрион

– Объясни толком, пожалуйста, что случилось. Чего ты не говоришь? Что с тобой сделали? – но и сам Митя чувствовал, что говорит все не то, и дело не в этом.

– Никто ничего со мной не делал. То есть я сама… – Алена подняла голову и взглянула на Митю. Он же, все это время тайно надеявшийся, что Алене надо всего лишь прореветься, увидел в ее глазах два совершенно несовместимых выражения: вины (своей) и жалости (к нему). Митя мгновенно покрылся испариной – махровый халат только способствовал этому, а руки его опустились. Он отошел, привалился к стене и попытался придать лицу печоринское выражение.

– Сама… К кому же ты пошла? Хотя бы не к пекарям?

Алена так резко мотнула головой, что распущенные волосы взметнулись. У Мити как будто потемнело в глазах. Терять любимую – не самое приятное занятие, и если есть возможность, делать это надо быстро и решительно: ведь хирурги (по крайней мере, хорошие) не останавливаются посередине ампутации, чтобы покурить и обсудить футбольный матч. А Митя, хоть и не сомневался уже, что происходит самое плохое, все никак не мог разрубить гордиев узел: веревка попалась прочная, а меч тупой.

– В «Гнозис»?

Алена кивнула. Она смотрела на него прямо, не опуская глаз, и не плакала, и это тоже сводило с ума, потому что невозможно было понять, зависит что-нибудь от дальнейших слов или нет. Митя вдруг понял, как она похожа на классическую греческую статую лицом. Телосложением Алена вогнала бы любой мрамор в краску зависти.

– Ну, к кому ты пошла, Алена? – спросил он наконец со всем кризисным спокойствием, которое накопил за двадцать восемь лет жизни. – Ты не понимаешь, как рисковала… К Страттари? – предположил Митя почему-то с надеждой. – Он бы превратил тебя в маску и глазом бы не моргнул!

Алена отпила остывшего чаю.

– Не к Страттари, – сказала она с ужасающим спокойствием айсберга, и айсберг этот шел прямо на Митин «Титаник», как будто это был не огромный корабль, а эскимосская лодка. – Причем тут Страттари? Страттари многомогуч, изобретателен и страшен, но при всем его демоническом великолепии он демон на службе. Кто же идет в таких случаях к слугам, Митя? Я же у тебя умная.

Тут Алена, услышав, что сказала, усмехнулась без особой радости, а в Мите что-то со звоном лопнуло.

«У меня», – изо всех сил продолжал думать Митя, напрочь отказываясь верить в то, во что поверил еще несколько реплик назад. Не врало ему лицо Алены. Не врало ее тело. Да, это произошло, и, что самое ужасное, – именно это провернуло ключ у Алены в голове, наполнило всю ее дотоле отсутствовавшей природной грацией распускающегося тюльпана. Алена всегда была красивой, но в ней сохранялась странная угловатость человека, который, умея пользоваться приемами , не чувствует, для чего эти приемы нужны. В нынешней Алене не было приемов… и она чувствовала все то, что раньше было для нее закрыто, и сделала это с нею не Митина любовь. Не Митина любовь.

– Поэтому меня не убили, – сказал Митя так, как будто его все-таки убили.

Алена опять улыбнулась, как-то слишком безразлично.

– Надеюсь, что да.

– На что ты надеешься?! – закричал Митя глухо и зло.

– На то, – опустила глаза Алена, – что поэтому и не убили.

– А если не поэтому, – спросил Митя, понизив голос так, как только мог, – то, получается, ты просто неплохо провела время. Так?

Он прикусил язык, хоть и видел, что Алена только кротко пожала плечами в ответ на эту злобную шпильку. Митя вздохнул:

– Прости, пожалуйста.

Все, все, что он делал с того самого первого поцелуя в Нескучном саду, вся его жизнь, все его записки в блокноте, тексты в журнале, прогулки по городу, чтение книг и думы о жизни, – все это имело один припев – «Алена, Алена, Алена». Ей должно было быть хорошо, и тогда было хорошо Мите. И сейчас ей было хорошо, Митя чувствовал это… но только не из-за него. Что ж, Митя взъерошил волосы, потом подошел к Алене и поцеловал ее в лоб. Каждое движение давалось ему с таким трудом, словно в суставные сумки ему насыпали горячего песку. Алена не раскрывалась, а как будто ждала окончания экзекуции. Митя, почувствовав это, отступил и сказал так мягко, как мог:

– Прости, лапочка. Я понимаю… я тебе благодарен. Ты спасла мне жизнь, представляю, что ты пережила… да, я все, все понимаю. Прости и ты меня. Я пойду пройдусь и подумаю. И ты… ты побудь здесь в тепле – и тоже подумай. А потом я вернусь и мы вместе решим, что делать, как быть. Ладно? Ладно? – «Пора заканчивать, брат, – услужливо подсказало мужское начало, – а то сейчас разревешься».

– Давай, – сказала Алена ровно и, сев за стол, подперла голову правой рукой, а левой поболтала ложечкой в чашке. Потом подняла голову и взглянула на Митю. – Спасибо, Митя.

Митя ушел к себе в комнату, торопливо переоделся и вышел в студеное ночное безмолвие – пошел на мост и встал над холодной рекой, скованной льдом. Москва светилась разноцветными огнями, как ни в чем не бывало, но Митя-то знал, знал – и не смог бы теперь избавиться от этого знания. Внутри у него играла страшная музыка, рушились башни, чумазые люди штыками сбрасывали наземь картины, били колокола, жгли нежные книги и жарили в их пламени конину. Знай, читатель, что для влюбленного человека страшна не столько измена (хотя и в ней приятного мало), сколько осознание, что, изменив, твоя возлюбленная пробежала по зеленым травам, напилась из прохладного ручья и увидела, как солнце, перекатываясь через заснеженные горы, заливает золотым светом долину и приносит жизнь. Да, можно сколько угодно петь романтические песни, писать исполненные любви сонеты, рисовать портреты, исступленно рихтуя каждую черточку, а все-таки жизнь каждого человека (если только он не социопат) делится на две части, как ударом топора, на «до» и «после». И не Митя был этим топором.

О, как же бесконечно обидно ему было! Как он был унижен, разломан и покорежен осознанием того, что любимая, зеница его ока, сделала что-то, что лишь оправдывалось доброй целью – защитить своего мужчину, а объяснялось чем-то еще. Да, потому-то Алена ходила танцевать в «Гуся» – из-за своего демонического начала, которое Митя не умел вовремя распознать и не знал, что с ним сделать. А теперь уже было поздно.

И все-таки он любил ее. Это спокойное и большое понимание внезапно окутало Митю так, как будто его надежно обмотали теплым полиэтиленом. Это было главное. Авсе остальное – тоже главное, но не так. Им овладела эйфория, и, затушив сигарету, он бросился домой, распахнул дверь и закричал как пьяный: «Алена, Алена! Алена, милая!» – намереваясь сказать ей, что любит ее и поэтому все остальное неважно, все остальное можно будет как-нибудь… повесить в рамочку на стену как неудачную, но важную фотографию, а жить все-таки параллельно… Но Алены не было. На столе лежала записка, где было написано аккуратным кругловатым почерком отличницы: