Анна Одина - Амфитрион

Они спустились по ступеням куда-то глубоко под землю и оказались в длинной галерее, обшитой широкими дубовыми панелями. На каждой панели висел портрет. Выражение лиц на всех портретах было странным: они глядели мрачно-весело, как будто смотрели на умирающих клоунов.

– Кто эти люди? – почему-то шепотом спросил Митя.

– They are those who defy me [60], – ответила г-жа Луковая по-английски.

– Так… он не один?

– Он один.

– Я не понимаю.

– Не переживайте – ответа не знает и он.

– Прошу вас, объясните мне.

– Есть одна бессмертная сущность только, – с этими словами г-жа Луковая взглянула на Митю, чтобы удостовериться, что он осознал, о какой сущности идет речь. – Она разделена между всеми, которые живут… в разных долях.

– Я по-прежнему не понимаю, – признался Митя.

– Это не странно. Именно поэтому у вас в спектакле та роль, что вы уже почти сыграли.

– Вы могли бы этого и не говорить. Мне и так очень тяжело.

– Вы не знаете, как это «тяжело». А тем более очень.

– Никогда не верил в осмысленность таких сентенций.

– Я Смерть, – сказала О. Луковая с некоторой обидой. – Я знаю много о сентенциях.

Митя улыбнулся с отчаянием человека, которого люди, которых он любил, обставили по всем фронтам. Понятно, что положение безвыходное. Понятно, что, как бы ни хотелось, нельзя просто всех убить и элегично уйти в закат.

– Хорошо, – слабо сказал он. – Пусть так. Хотя бы скажите, где он.

– Там же, где обычно, – ответила Смерть. – Дома. Такова наша договоренность. Но поторопитесь: я собираюсь к нему, и он знает. Я думаю, и принимает меры теперь.

– Так я поспешу, – с вопросительно-утвердительной интонацией предложил Митя, пятясь из галереи, которая начала наполняться белесым дымом.

– Поспешите, – кивнула Оля Луковая. Люди с портретов проводили Митю в поход довольными взглядами.

Читатель уже привык к тому, что автор любовно описывает сны своих персонажей. Автор же, в свою очередь, уже признавался, что питает нежную привязанность к миру одеяла и подушки. Ведь именно между ними протекает треть человеческой жизни, именно они сообщают существованию дополнительное измерение, странные свойства которого не вполне ясны. Погружаясь в необходимый, но не желанный сон, Митя подумал: «Я всегда верил в силу слов. Я всегда верил в то, что слова могут калечить и убивать, лечить и вызывать к жизни с той стороны. Я убежден: слова – это все, что есть. Надо только знать, как управлять ими…»

…И вдруг Митя почувствовал, что окончательно утерял контроль над мыслями. Он еще не спал, но мысли в его голове думал, как повелось, кто-то другой. На сей раз ему это совершенно не нравилось: отрешенная элегичность, раньше сопутствовавшая ему в управляемых сновидениях, на сей раз сменилась тотальным отрицанием этого управления – все материи в Митиной голове поднялись на смертный бой с волей захватчика, которая все гнула, все направляла несчастные Митины мысли куда-то вдаль. Стоит ли говорить, впрочем, что бой этот закончился Митиным поражением?..

«Что сделано некоторыми Словами, не может быть изменено. Какая же еще магия нужна ищущему? Мир исполнен предвечных вещей: забытых, а возможно, никем никогда и не обнаруживавшихся. Искать их следует как можно аккуратнее; ибо нашедшего ожидают многие Древние Чудеса. Важно не забывать использовать верные Слова и помнить, что Пространство слабеет до рассвета».

Человек отложил исписанный лист. «До рассвета» оставалось не более получаса, а ему было известно, что структура мира тонка до тех лишь пор, пока солнце не подложит под нее свою золотую решетку. Он продолжил:

«По тайным углам Творения, описанного мною, будут скрываться души удивительных Созданий, его населяющих, так, чтобы вечно им находиться в состоянии Войны, ибо из всех свойств мира Людей лишь это незыблемо: Что вечно продолжается Война, и через нее человек обретает Свободу либо на земле, либо на небесах».

Человек задумался, но перо его продолжало бегать по бумаге сумасшедшей белой птицей, творя и тщательно описывая далекие и причудливые образы. Затем Митя почему-то увидел кабинет со стороны, будто бы из угла. За массивным столом сидел тот самый пишущий человек, одетый в расшитую золотом белую ночную сорочку, и было непонятно, чем он занят, вернее, очевидно было, что сочинением, но вот чего именно? И почему в столь неурочный час (неурочность часа как-то сама собою открылась Мите)? Ясно было лишь одно – ни по великолепному, прямо-таки шизофренически роскошному убранству гигантского помещения, ни по гаргантюанового размера кровати, на которой сладко дышала во сне неопределенная девушка возраста barely legal [61], нельзя было судить о том, что джентльмен, невольным посетителем которого стал Митя, относился к числу возвышенных душой поэтов, предпочитающих творить до восхода. Напротив, по выражению его лица можно было понять, что он занят привычным и рутинным делом. «Кто это? – задумался Митя. – Я попал в опочивальню к могущественному человеку, пишущему эзотерические тексты на латыни; и я почему-то понимаю их, и понимаю, что это средневековая латынь – вот, например, unus выступает в качестве артикля, а классика его здесь вовсе не требует». Потентат тем временем отложил еще один лист и, вздохнув, придвинул к себе другой, исписанный. Ознакомившись с текстом, он кивнул и, сложив бумагу, поместил письмо в конверт, подержал сургучную палочку над свечой и запечатал письмо. Затем приложил к лужице горячего сургуча перстень, и Митя, в перемещениях в пространстве свободный, как вольный дух (каким он и был), поскорее подлетел и посмотрел на оттиск.

Вот что там значилось:

ALEX

ANDER

PP VI

«Да это же Piscatorio! – тут же понял Митя. – Кольцо Рыбака! А это, значит… его святейшество папа Александр Шестой, Родриго Ланцол, великий и ужасный!»

Все, все знание было открыто Мите в эту минуту, чему он даже успел удивиться. Тогда Митя вгляделся в человека и узнал в глубине оплывшего шестидесятилетнего лица знакомые до боли острые черты. Митя хотел сказать себе: «ненавистные черты», но не мог. Это была слишком человеческая, слишком неизящная категория. «Так, значит, вот он кто, – пробормотал спящий Митин разум. – Это многое объясняет».

Тем временем папа подошел к окну и посмотрел на рассвет, занимавшийся снаружи, за краем горы, на которой стоял дом. Время Созидания было на сегодня окончено, и он боялся, что не успеет исполнить свою необычную работу до того, как придет срок. Митя тоже выглянул в окно из-за папского плеча и понял, что это не просто «дом», а укрепленный боевой замок.

Дверь открылась, и вошел камерленго, привычно не видящий девушки, обнажившей во сне не самые целомудренные части тела.