Райво Штулберг - Химеры просыпаются ночью

Задребезжал будильник. Надо было в школу. Очередное зимнее утро темнело за шторами. Я приподнялся на постели, утер слезы одеялом и задвигал ногами в ванную.

Бесцветное небо, снизу едва подернутое розовым, по дороге светят фарами машины. Учитель у доски нудно бормочет про какие-то исторические события, свершившиеся в прошлом. Кому какое дело до того, что было не при нас? Все люди, которые участвовали в них, давно умерли, все те дела давно исчерпали себя, а последствия сгладились. А есть это зимнее утро и серое небо, а под ним машины.

Я представил себя, едущего в одной из них. Вон хоть в том квадратном джипе. Вокруг светлая кожа и уютный салон, немного пахнет сигаретами, немного пивом, играет музыка, светлое пятно от фар выхватывает из серого утра дорогу и прохожих. Так хорошо — просто ехать.

А ведь кто-то так и едет сейчас. Этот джип никто не выдумывал, он сейчас на самом деле двигается по улице. И кто-то внутри. И он, а не я ощущает запах пива и тонких сигарет. И он слушает музыку из Pioneer, а не монотонное бормотание у доски. Почему он, а не я! Самое тошное — это понимать, что на самом деле ты никогда не будешь ощущать задницей мягкую кожу кресла джипа, а всю жизнь — твердое дерево. Сначала парты, потом стула, а затем, может быть, и скамьи за решеткой. А потом — и гроба.

Эта новая для меня мысль оглушила. В самом деле, как ни рыпайся — не вырваться из болота, в котором родился. Лягушка может вырваться из своего болота только когда ее схватит цапля. А волки в болото не заглядывают.

Так что толку сидеть за партой и выслушивать бубнеж учителя? Надо становиться волком и грызть всех, кто встанет на пути. Даже охотников. А я и во сне не смог постоять за себя. Я не волк, я даже не лягушка — та хоть мошкару пожирает, но мне не по зубам и самая мало-мальски беспомощная мушка. Где уж перемалывать кости в смертельной драке?..

Был звонок, и я собрал свои вещи в портфель. Гвалт наполнил коридор. Не знаю отчего, но мне вдруг стало просто физически противно находиться вместе с людьми. Смотреть на их носы, шевелящиеся губы, вращающиеся глаза… Захотелось забиться в темный угол и там провести весь остаток дня, чтоб никто не видел, никто не доставал.

Но надо было идти на следующий урок, и я повлекся по коридору. Вечно мигающая лампа в кабинете биологии. Плакат с растерзанным раком. Высокий стол-постамент учителя в конце класса. Исписанные и изрисованные парты.

Оказывается, сегодня я еще был дежурным по классу. С Петькой. Жирный и неповоротливый, он долго копался с веником, пытаясь выудить из-под парты клочок бумаги. Смотря на его толстый зад, обтянутый в спортивные штаны, я представил, как было бы здорово пнуть — прям пыром, прям чтоб попасть носком ботинка в самую дырку. Но вместо этого нужно было идти в туалет и набрать воды для пола.

Пусто и сквозит, среди кафельных стен всегда было неуютно находиться. Прокуренный дух никакой сквозняк уж не выгонит. Я поставил пустое ведро на раковину и смотрел, как с шумом вырывается вода, бьет о железные стенки ведра. Вдруг сильный толчок в спину едва не опрокинул меня вместе с ведром. Я оглянулся. Передо мной, испуганный, стоял пацан лет семи-восьми. Должно быть, поскользнулся на мокром кафеле. Не знаю отчего, но во мне внезапно поднялась досада и ярость при виде этого перепуганного салажонка. Рука, будто сама собой, поднялась — и кулак вошел в нос пацана. Впервые я ощутил живую плоть под костяшками. Удар получился несильным, но пацанчик упал и забарахтался на полу. Во мне возникло возбуждение, которого я еще ни разу не испытывал. Все отступило, будто в туман, осталось только то тело шевелящееся внизу. Нога двинулась вперед и ткнулась в мягкое, внизу захлюпало и заплакало. Это возбудило меня еще больше. Сквозь горячую пелену я видел свои ноги, бившие в беспомощное тело, и ощущение упругой плоти под ударом пьянило.

— Ты что творишь?! — откуда-то издалека раздался голос, меня оттащило в сторону.

Пелена схлынула так же быстро, как и надвинулась. На полу среди бордовых сгустков не двигался тот салага, а цепкие клешни незнакомого старшеклассника до боли впились мне в руки.

Эта боль и отрезвила меня. Но на ногах еще держалось — то ли приятное, то ли мерзкое — ощущение чужого тела — я сам до конца еще не понял, нравится оно мне или нет. Но темные сгустки крови, тускло мерцавшие под электричеством, притягивали взгляд. И внизу живота разливалось щемящее горячее возбуждение. Мощный стояк пробивался даже через штаны. Но державший меня старшеклассник этого не заметил.

— Да пусти уже, — я обмяк в его руках, чтобы показать, что не намерен дальше драться. А потом откачивали салагу водой из-под крана. Как только он открыл глаза, я сразу слинял прочь.

Вечером, вспоминая произошедшее, снова ощутил стояк, не выдержал, вышел в туалет и долго, с небывалым до того наслаждением мастурбировал, восстанавливая в мелочах и ощущения мягкого тела, и темные сгустки крови…

Потом было стыдно и жалко — себя жалко, бедолагу того в туалете жалко. За что я его? Он же не нарочно. Теперь меня бояться будет.

Ну и пусть. Пусть боится. Пусть хоть кто-то меня будет бояться, а не я всех. И другим расскажет, кто я такой.

И еще эти ошметки крови постоянно вставали перед глазами. Темно-бордовые, густые, как сироп; и тусклые блики лампы в них. Встать бы на колени и лизнуть. Погрузить язык внутрь теплой кровяной массы — и держать, держать, чтоб сначала пропитался кровью кончик, потом дальше и дальше — весь язык. Теплая, солоноватая кровь. Такая липкая, когда загустеет, мягкая, приятная…

«Что это со мной? — вдруг меня передернуло, нахлынуло отвращение, — Как я могу думать о таком? Неужели мне это — нравится ?»

— Да ты там помер что ли? — послышался голос матери, — не один дома живешь и в туалет ходишь.

От ее слезливых интонаций в который раз захотелось дико завыть и убежать — далеко-далеко, куда угодно, только бы не слышать этого слезливого дребезжащего голоса и не видеть замученную физиономию той, кого принято ласково называть «мамой».

Я выскользнул из ванной и юркнул назад в свой мирок — в свою комнату.

Все из-за отца. Ничего бы этого не было, не «загуляй» он. Только теперь все равно не важно, вернется или нет. Даже лучше, чтоб не возвращался: после больницы этот человек мне стал противен, и да — я его боялся. Боялся порой до расстройства желудка, когда по лестнице слышались шаги, похожие на его. Не верилось, что когда-то я любил этого мужика, что было время — мы вместе читали, играли, занимались фотоделом…

Однажды летом, кажется, я тогда учился классе в пятом, пошли в магазин и купили фотоаппарат, за 15 рублей. Смена 8М. Не знаю, увлекся ли отец фотографией сам или просто захотел меня побаловать, только часа через полтора мы, сидя на диване, увлеченно разбирались с инструкцией. Не совсем знакомые слова «экспозиция», «выдержка», «диафрагма» завораживали. Казалось, что достаточно просто их выучить, чтобы стать настоящим фотографом. Заодно мы купили какую-то тоненькую книжку, по которой сразу же научились заправлять пленку. В розовой инструкции к Смене, впрочем, тоже показывалось, как это сделать, но в книжке как-то нам показалось нагляднее.