Райво Штулберг - Химеры просыпаются ночью

Ага, значит, этот Юсуп сподобился таки снизойти до рядового больного.

В эту минуту вошел невысокий, пожилой плотный мужчина с заметной проседью в угольно-черных волосах. Почему-то всем своим видом сразу располагал к себе.

— Ага, — приветливо кивнул Митину, — мне сказали, что вчера в себя пришли, это хорошо, это хорошо.

— Я все еще в Зоне? — Митин едва разлепил растрескавшиеся губы и добавил. — Пить дайте.

— Юля, воды принесите.

Медсестра продефилировала по палате в сторону двери. На этой хотя бы юбка была, только такого размера, что мало отличалась от пояса. Только и могут, что жопой вилять, а о себе мнения такого — будто и правда модели. А на деле — дальше медсестер с обоссанными утками не годились никуда. И желание быть красивой тут не при чем, это вызов. Только кому и зачем? Голыми ногами больным людям, которым самим до себя только и есть дела? Или надеются при помощи этих ног продвинуться дальше утконоски?

— Нет, не в Зоне, в госпитале, в Киеве. А меня зовут Азам Юсупович, — голос у врача был низкий, бархатистый.

— А зачем в госпитале? Я же не военный.

— Не военный госпиталь, а для Зоны специально, — пояснил доктор, — впрочем, это не важно. Важно то, что…

— С остальными что? — перебил его Митин.

— Ваш коллега погиб. Сожалею, — прямо ответил врач. Видимо, не раз приходилось ему давать подобные ответы.

— А Толик?

— Ваш проводник жив, он здесь находится, только в другом крыле. Если хотите…

Митин только помотал головой. Значит, Сережка погиб. Умер. Интересно, только теперь подумал о нем по имени. А то все Михеев да Михеев.

— Кто стрелял в нас?

— Не знаю, меня это не интересовало. Вас доставили в ужасном состоянии. Ожоги, пулевое ранение в легкое. Нужно было спасать, а не расследование проводить.

— Да, вы правы… Скоро я поднимусь?

— Пока сказать трудно, но месяца два у нас точно отдохнете. Как перевязка? Сильно болит? Не слишком туго?

— Нормально. Скажите, чтоб двойную дозу снотворного кололи. Скучно тут. И болит все. Болит все.

— Хорошо, — неожиданно согласился доктор, и Митин понял, что ничего тот не скажет. А спорить бесполезно.

Пришла медсестра со стаканом воды. Митин приподнялся, в тело будто впились бритвы, но он не обращал на боль внимания, жадно осушил пересохшим ртом весь стакан.

— Еще…

— Принесите бутылку, литра три. У вас есть такая большая, пластиковая, например?

— Найдем, Азам Юсупович.

— Вот и славно.

— И давно я тут?

— Две недели почти. Вас едва-едва успели вытащить. Часом позже — и лежали бы Вы сейчас не здесь.

Две недели! Митин на самом деле ужаснулся. А ведь кажется, что все случилось только вчера. Две недели выпало просто так. То-то странно ощущать волосы под носом. Должно быть, целая борода образовалась теперь.

— Когда смогу встать?

— А Вы куда-то торопитесь? — ласково улыбнулся Азам Юсупович. — На Вашем месте я бы Бога благодарил, что вообще сейчас в мягкой постели и в полнейшей безопасности.

— И Вас.

— Что меня? — не понял врач.

— И Вас благодарить нужно.

— Ну… — Азам Юсупович довольно мотнул головой, — работа такая.

Принесли воду. Митин припал к горлышку и пил, пил, пил, впитывал каждой клеточкой высохшего рта — воду. Наконец, отвалился в сторону, наполовину опустошив бутылку, булькая переполненным желудком.

— Черт, вот теперь можно жить…

— И нужно жить, — подхватил доктор, — ну, а теперь посмотрим Ваши ноги.

Лето прошло в бинтах. От постоянных перевязок начала отслаиваться кожа. «Это хорошо, — говорил Азам Юсупович, — новая вырастет. Прежняя все равно никуда не годилась». И это было правдой. Покрасневшая, шелушащаяся, она отваливалась кусками. Бывали ночи, когда Митин от боли не мог сомкнуть глаз ни на секунду. Но случались и редкие дни, когда боль отступала, чувствовался прилив бодрости. И тогда хотелось поскорее выбраться из этих выкрашенных в синее стен, сбросить сдавливающие тело повязки, как следует отмыться — и прочь отсюда, на свободу, домой.

Но практически все лето не разрешали даже бриться: обожженная кожа восстанавливалась медленно. Тем не менее, Митин давно ходил без костылей, стараясь не обращать внимания на боль, каждый день совершал прогулки — сначала по больничному коридору, потом выбрался и в больничный дворик. Смотрел, как теряют краски августовские листья, как постепенно обрастают красно-желтым ковром дорожки. Однажды мимо больницы прошла ватага ребятишек с ранцами и цветами, и Митин понял, что наступила осень. А он даже не смотрел в календарь, чтобы не испугаться проведенным тут неделям.

Странно, но думать об огнях в аномалии, об артефактах и образцах здесь — не хотелось. А он и не заставлял себя. Было сонно и почти безмятежно. Он даже подумывал над тем, как бы оставаться в больнице подольше.

Но однажды повязки сняли, а новых не приготовили.

— Теперь будешь просто так ходить, — сказала медсестра на перевязке.

Стало ясно: до выписки осталось совсем немного.

Наверху серые стаи кружились в ледяной синеве, а внизу задумчиво шуршали опавшие листья. Нужно было принимать решение, но Митин все медлил. Здесь так спокойно и можно неспешно жить размеренным существованием больничного быта. Он уже знал, какое примет решение, но боялся признаться себе и каждый день оттягивал решающий момент, когда нужно будет приводить веские причины и доказывать своей второй половине, что имела отношение к разуму, правильность принятого решения.

— К черту все, — сказал он однажды вечером громко и вслух, — к черту доводы и расчеты. Я просто это сделаю.

Курившие неподалеку мужики с удивлением посмотрели на него, а он поднялся со скамейки и твердо пошел в свою палату. Этим вечером Митин так же твердо решил: он вернется в Зону.

Это было не какое-то спонтанное решение, принятое однажды под действием чувственного порыва, но и не холодным расчетом; просто он знал, что по-другому не будет, и подчинялся неизбежному.

— Я не хочу ничего доказывать, я просто это делаю, — говорил Митин знакомому сталкеру, который изредка заглядывал к нему в палату.

Сталкер понимающе кивал головой, доставал папиросу и курил в открытое окно. Вдвоем они молчали, но понимали мысли друг друга лучше, чем если бы доверяли словам самое сокровенное. Безмолвный собеседник Митина сам каким-то чудом едва спасся от кровососа. Когда тварь уже прижала жертву к земле, вонзила щупальца, подоспела группа «тяжелых» и отбила жертву. На память сталкеру осталась дюжина грубых рубцов на груди; и голова самого кровососа.

— Сам туда не вернешься?

Сталкер медленно качал головой:

— Два раза судьбу не испытывают.

— Я не испытываю. Просто не знаю… и не тянет туда даже. Это не то… Просто знаю: мне там нужно быть. Понимаешь, нужно.