Федор Метлицкий - Остров гуннов

Щетинистый купец неуклюже повернулся к нему.

– Знаем, ти пятая колонна, пособник хиксосов с их идеи за договор.

Савел, поедая мясо, оживился.

– Сейчас будет схватка скифских акынов! Ату его!

Разгоряченные «либерал» и купец едва взглянули на него.

– Может быть, я шпионин гиксосов, – скривил в усмешке влажные губы «либерал». – А ты не соблюдаешь общественные правила.

Савел рассказывал мне, что купец для строительства ребристой высотки – доходного дома собирал взносы дольщиков. Строительство почему-то затормозилось, и смутно вырисовывался риск потери вкладов. Было ли это аферой, или он действительно хотел добиться результата, в этом уже разбиралось следствие.

Купец, жестикулируя перед самым лицом отодвигающегося «либерала» и задевая его руки и грудь, доказывал господствующую здесь теорию, напоминающую евразийскую: народы должны управляться могучей и всеобъемлющей идеей, а не анемичными учреждениями. С помощью идей, а не громоздких и неповоротливых бюрократических механизмов или трудно контролируемых массовых движений. Только радикальное обновление народной самобытной гуннской души, под водительством вождя, шаньюя!

Я добро засмеялся.

– У нас, напротив, – главная ценность – человек, а не идеологии.

И обвел взглядом всех присутствующих.

– То есть, вы и есть вечно цветущее древо жизни, источник идей. Вам бы только пробежать несколько столетий за короткое время.

«Человекам» это понравилось.

Щетинистый купец почему-то обозлился, бросив на меня острый настороженный взгляд:

– В купечестве няма человеческой ценности. И приятельства дружбы няма. Боже опази! Тогда не може править дело. То е совсем различно.

Зря строил пирамиду аргументов, впав в обычную иллюзию доказывания своей истины другому, который не способен услышать.

– Близость между людьми заложена в их природе, – пытался я улыбаться дружески. – Как и любовь. Аттила убил брата. Жалел ли он его? Думаю, да. Была же между ними дружба. Только пересилила алчность и власть. Это и есть преграда между людьми.

Худенький ученый-книжник с венчиком волосков на лысине, «Летописец», как здесь его называют, беззащитно оглядываясь, поддержал меня.

– Хун – звучит гордо! Тое по природе добр. От древни времена това е желание найти светлую земю Эдема. Сейчас родится новый дух просвещения и открытий.

Мне стало интересно. Присутствовал при рождении идеи гуманизма, чего-то вроде эпохи Ренессанса. Меня привлекали не упертые, застывшие внутри своих убеждений, а только те, кто не знает, где правда. Незнание правды понуждает к прорыву куда-то за пределы местечковой антропоцентричности, не могущей удовлетворить.

Щетинистый делец глянул на Летописца с насмешкой.

– Как бы отнова не тлеть в глухой дыре, профессор кислых щей. Там тебя разместят.

Летописец принял жертвенно-гордую позу выразителя народных чаяний. Ему действительно было разрешено вернуться из провинции за смирное поведение.

Мне хотелось заступиться за него.

– Некоторые тоже могут сесть.

У купца перестали бегать глаза.

– Всичко е относительно. И ты тоже. Был, и няма тебя.

– Как и тебя, – осмелел я. Не выношу, когда нехорошо давят. – Ты что, застрахован?

– А ты трюк! Я произвожу полезный продукт.

Лицо купца неприятно исказилось. Он не терпел урона самолюбия. Вдохновляясь своей нарочитой убежденностью, стал выкрикивать что-то, вставляя матерки (наверно, это для них естественный язык), о темных чужденцах, сующих нос в наши дела. Он не давал вставить слово. Странный метод спора!

– Ты чего? – примирительно бросил «либерал». – В нашей эпохе терпимости!

Я успокоился. Неужели наблюдаю зачатки толерантности?

Он вальяжным жестом приветствовал новое роскошное блюдо – миндальное пирожное, которое древние римляне приносили в жертву своим богам. Миндаль и специи поставлялись из страны гиксосов, с которыми, несмотря на напряженность отношений, шла бойкая торговля.

Мой новый приятель Савел играл лицом, как зверь, приготовившийся к прыжку.

– Тихо! Может быть, он пришелец с неба. Имейте уважение.

Спорящие замолчали. Ведущего «позоров» побаивались.

Их недоумение и настороженность испугала. Впервые осознал, что меня могут принять за ведьмака и судить по их законам. Представил какое-то аутодафе, костер, невыносимые языки пламени по телу, и содрогнулся.

Понял, что, хотя сам был в начале самопознания, вокруг меня жестокие дети средневековья, – в сравнении с тем невообразимым великим и грозным, что произойдет в нашей цивилизации, чего не могу вспомнить. Услышал стук колес какого-то вагона-теплушки, холодное бездомное небо войны.

Я старше их на столетия. Они даже не носят нижнего белья! Какая глубокая провинция! Ее ясные идеи угнетали меня, не помню, когда. Они представляют будущее в виде гладкого прогресса, где будет все лучше и лучше. Во всяком случае, мир никогда не оборвется, как в мышлении древних греков. Даже в ожидаемом ими апокалипсисе их жестокое божество поставит ошую – грешников, а одесную – праведников, и праведники будут ходить в цветущих садах. Они еще не знают грядущих разрушений, куда приведет хищное нутро идеи хрематологии (неведомо как попавший сюда термин Аристотеля об экономике наживы).

Я рассказал о стычке старцу Проклу. Он встревоженно помолчал, поглаживая седую бороду.

– У нас верят и пню, даже нобили. Смотри, как бы не взяли в оковы. Меня тоже подозревали в сношениях с демонами.

Во мне мелькнуло нехорошее предчувствие.

– И что, истина не интересует?

– Действительно только то, что творится на самом деле.

Старик вздохнул.

– Сейчас меньше суеверий. Стала преобладать хрематистика, то есть культ денег. В свете е безмилостная конкуренция. Ее камени-жернова смалывают всех. Свет много сложнее, его трудные шаги отвергают нравственные хвиляния. Возможны ли моральные подходы? Аз не знам, аз не знам.

Чтобы впредь не попадать впросак, я перерыл всю библиотеку открытий и догадок, собранных в обители старца, открыл в ущелье хранилища-подвала залежи заплесневелых книг по истории, экономике, в том числе этой земли. Здесь были даже глиняные таблички, кто знает, может быть, из самой Александрийской библиотеки. Нашел много философов и экономистов, от Аристотеля до Канта, но, наверно, не позже. Они знают нашу историю! Оказалось, многое из истории моей страны – общее. Откуда? Неужели существовал какой-то тоннель, через который мы были некогда связаны?

Мой взгляд аутиста открыл в залежах книг и летописей калейдоскоп странного постоянства кровавых событий.

История новых гуннов развивалась ровно, в отрыве от остальной дерущейся цивилизации, но общие с ней тенденции прослеживались.