Генри Олди - Крепость души моей

Полагалось бы устыдиться, но рыжий задумался.

– Из иного времени? Как в четвертом «Индиане Джонсе»?

Видя недоумение начальства, Сергей уточнил:

– Это фильм такой. Четыре фильма и сериал. Первый про Ковчег Завета…

Не договорил – белизна ударила в глаза.

– Папа! Папа!

Девочка лет пяти радостно тыкала пальчиком под ноги:

– Та-ла-кан! Еще один! Еще…

Папа поправил очки, но оборачиваться не стал.

– Не «талакан», а таракан. Хочешь снова к логопеду?

– Ну, таракан, – неохотно согласилась дочь. – А к рогопеду не хочу. И это не таракан, а кузнечик.

Папа, человек серьезный, задумался. Он все-таки не утерпел, скосил глаза вниз.

– Даже не кузнечик, – констатировал папа, рассмотрев то, что ползало возле его портфеля. – Это, принцесса, саранча. Вредитель сельского хозяйства.

Девочка скорчила строгую мину, явно пытаясь подражать отцу. И задала вполне логичный вопрос:

– А чего она сюда пришла? Здесь сельского хозяйства нет.

Они стояли за деревом, за огромным стволом старого тополя, росшего впритык к шестиэтажному дому послевоенной постройки. В узком промежутке между темной корой и белой кирпичной кладкой хватало места как раз для двоих. Не слишком надежное убежище, но иного на улице не оказалось. И хорошо, что так.

Рядом завопили: громко, визгливо. Звон стекла, отчаянный лай сигнализации. Папа обнял девочку, прижал к себе. Та затихла, зажмурилась…

Все началось у перекрестка. Две улицы, побольше и поменьше, обе забиты машинами – дневной траффик, парковка у обочины. Возле уродливого здания, новодела в стиле «модерн» – авто со служебными номерами. Река прохожих, неостановимо текущая по тротуарам, чудесным образом умудрялась огибать «модернового» ублюдка стороной.

Налоговая…

Первый крик услышали за пять минут до полудня. Вначале широко распахнулась дверь, украшенная табличками с государственным гербом. Такое происходило с завидной регулярностью – входили, выходили, иногда выбегали. На этот раз из двери не вышли, не выползли – выкатились.

– Жуки-и-и-и!..

Женщина лет сорока умудрилась неведомым маневром прокатиться через порог, пересчитать ребрами ступеньки, при этом продолжая не только кричать, но и охлопывать себя всюду, куда дотягивались руки:

– Жуки! Спасите-е-е! Милиция-я-я!..

Вслед за нею густой волной хлынуло желто-серое, клубящееся, распадающееся мелкими, скачущими брызгами. С десяток прохожих успели отскочить, одного сбили с ног, еще один поскользнулся сам.

– Бегите! Бегите-е-е-е!..

Совет услыхали, совету последовали. Улица исчезла, залитая обезумевшей толпой. Людская волна плеснула на перекресток, останавливая движение, понеслась дальше, опрокидывая, подминая, топча и калеча.

Папе и дочке очень повезло. Но за тополем нашлось место лишь для двоих.

Жуки, они же кузнечики и саранча, растеклись тонким слоем по тротуару и проезжей части. Наиболее отчаянные горожане пытались их давить, но каблук проходил сквозь прыгающую мелочь, не нанося ей вреда. Люди не верили, вновь лупили подошвами по асфальту. Мерзость не давалась и не давилась. Самые наглые жуки расправляли зеленые крылья и устремлялись в полет.

Зазвенело первое стекло. Разбили витрину магазинчика с призывным розовым кроликом на вывеске и загадочной надписью «Интим». Вначале на это не обратили внимания. Но едва толпа чуть схлынула, кто-то, поднатужась, оторвал от асфальта железную урну и метнул ее в соседнюю витрину. Это был ювелирный. Взревела сигнализация. Толпа, войдя во вкус, уже била стекла в роскошном бутике на углу.

Булыжник с радостным звоном влетел в окно Налоговой:

– Бей!!!

Жуки оказались забыты. Прыгают себе и прыгают, никому не мешают. Пострадавших подняли с асфальта и поволокли через дорогу – туда, где темнела шестиэтажка районной больницы. Взвизгнула тормозами «скорая», неведомо как проехавшая через автомобильный затор. Но бо́льшая часть народа занялась важным делом. Магазинов в этом районе полным-полно, один другого краше и богаче. А еще кафе, а еще ресторан «Охота»…

Ешь ананасы, рябчиков жуй!

В ювелирном путь заступила охрана. Внутрь не пустила, но витрины защитить не смогла. В бутике единственного стража просто затоптали. Сквозь разбитое стекло выпорхнула белая чайка – летняя дамская шляпка.

– Налета-а-а-ай! Подешевело-о-о!

Сухо треснул первый выстрел. Прокатилось истошное:

– Убиваю-ю-ю-ю-ють!..

Налоговую не грабили – громили кто как и чем во что. В окно влетела смоченная в бензине тряпка. Полыхнуло, плеснуло желтым пламенем, черным дымом. Здание огрызнулось – сразу из двух стволов.

– Стлашно! – еле слышно прошептала девочка.

Она прижималась к всесильному, всемогущему папе. Тот пытался улыбнуться, что-то сказать, успокоить. Нужные слова сбежали, улетели в теплые края. Даже «рогопед» не вспомнился.

Стлашно…

…фальшиво, но с душой промурлыкал художник-концептуалист, широко известный в узких кругах. Он огладил густую бороду, глянул в окно. Качнул лохматой головой:

С высоты четвертого этажа происходящее обрело истинный масштаб. Кипящая толпа, осколки стекол на тротуарах. Густой дым над Налоговой. Растерянные огоньки милицейских мигалок. Жуков не разглядеть, но желто-серый туман, истончаясь и вновь загустевая, вид имел зловещий. Художнику вспомнились рисунки с полей Первой мировой. Газовая атака, серая полупрозрачная дымка. Люди – мертвые и живые, но все равно обреченные.

Если присмотреться, очень похоже.

Оставив бороду в покое, художник ткнулся лицом в стекло:

Бородачу завидовали не зря. Он был не просто даровит, но и везуч до неприличия. В больницу-шестиэтажку художник вошел ровно за минуту до первого крика. Фортуна! И повод-то пустой – отдать бутылку коньяка плюс две сотни баксов знакомому врачу-кудеснику, поставившему на ноги престарелую тетушку. Не поехал бы – не увидел. Опоздал бы, промедлил…

Нет, о таком лучше не думать!

С безопасного удаления он мог не только наблюдать и любоваться, но и оценивать. Инсталляция удалась на славу. Подумав, художник не без доли самокритики признал: на такое ему не хватило бы воображения. Затея с окнами казалась теперь мелкой, противной, пошлой. Рамы! Клавиатура! Нашел, чем удивить…