Йен Макдональд - Дом дервиша

— В конечном итоге все обрушится на нас, — ворчала его матушка. — Я видела это в пятьдесят пятом году. Всегда все обрушивается на греков, курдов и армян. Ну, еще на евреев. Думаю, ты и так это знаешь, пока бегаешь с этой девчонкой Синанидис, что они тебя не могут тронуть, но они злопамятные, эти турки. Тебе не удастся пробиться на важные научные посты. Всегда найдется какой-нибудь турок, у которого квалификация выше, публикаций больше и который лучше подходит на эту должность.

— Их тут не будет, — говорит Георгиос. — Мы изгоним прочь генералов и построим нормальный социализм.

— Да что ты вообще знаешь о социализме? — спрашивает отец.

Аресты начались три дня спустя с армян. Видных членов общины и общества, профессионалов, представителей четвертой власти забирали прямо с рабочих мест, выдергивали из-за обеденных столов и кроватей. Большинство выпускали в течение суток. Некоторые впоследствии шли под суд и попадали в тюрьмы, а домой к родным и близким возвращались спустя годы, когда в Анкаре воцарилась демократия, приемлемая для военных. Некоторые не вернулись вовсе. Греки намек поняли. В течение недели восемьдесят семей уехали из Джихангира. Родные Георгиоса наконец в отчаянии связались с ним телеграммой, которую отправили консьержу в его доме.

— Сынок, не говори, что ты не поедешь, тебе нельзя оставаться, — умоляла мать.

Он помнит тот вечер дома, когда он впервые увидел, какая она старенькая, маленькая, какие тонкие и хрупкие у нее ноги.

— У меня здесь работа.

— Ты называешь работой всю эту беготню с юными социалистами, или как там они себя называют, и с этой девчонкой Синанидис. Она думает только о себе.

Георгиос усмирил свой гнев.

— Нет, я имею в виду работу. Мне надо дописать докторскую.

— Можешь перевестись в университет Афин.

— В какой конкретно?

— Сынок, — перебил его отец, а мать опустилась на колени и зарыдала, не стыдясь слез.

— Ты разрушаешь нашу семью, разбиваешь мне сердце, ну почему ты не поедешь? Это всего на год или два, может, потом все станет иначе, и ты вернешься.

При этом она прекрасно понимала, как и все в этой загроможденной и душной гостиной, куда прилетали умирать запахи из кухни, что он никогда не вернется, как не вернется никто из греков, пакующих свои жизни в картонные коробки и ящики из-под фруктов.

— По крайней мере скажи мне, что ты это делаешь не из-за нее, — взмолилась мать. Это был нечестный удар, который могут нанести только матери.

— Мне надо дописать докторскую, — сказал Георгиос каменным голосом.

Он помог погрузить вещи в фургон господина Бозкурта. Он специально следил, чтобы не схватить коробку с его детскими вещами. Он молча позволил родителям увезти их, поскольку собирался приехать за ними однажды. Ни один хороший сын не бросит свое детство. Ему не хотелось смотреть, как они уезжают на белом фургоне, поворачивают с улицы Сомунджу на проспект Джихангир, а потом на новое шоссе, чтобы проехать через Эдирне и пересечь границу. Они уехали в Грецию, чужую для них страну, где сняли тесную жаркую квартирку в Эксархии, которую ненавидели до конца жизни, поскольку там никто не понимал их акцент, и все звали их турками.

Георгиос вернулся в университет и не отвечал на звонки Арианы. Через три дня после того, как семейство Ферентину покинуло Джихангир, где их род жил с незапамятных времен, правительство взялось за университет: громили пикеты, избивали студентов, арестовывали агитаторов, задерживали академиков и исследователей. А потом черная машина приехала отвезти Георгиоса Ферентину через Босфорский мост.

Трижды Георгиос обнаруживает, что держит цептеп в руке, и трижды откладывает его. Ему плохо от страха. Он пытается представить, как звучит голос Арианы. Он забыл ее голос. Он репетировал, что скажет, но не может предугадать ее ответы. Возможно, она просто не станет с ним разговаривать. Возьмет и повесит трубку. Он этого не выдержит. Всю свою профессиональную карьеру Георгиос посвятил тому, что изучал риски, то, как люди идут на них, как их оценивают и принимают. А теперь он трусит перед риском. Георгиос хватает цептеп. Номер на скоростном наборе. Цептеп звонит. Ему отвечают на иностранном языке. Это греческий, греческий. Георгиос подыскивает слова.

— Алло?

— Алло, кто это?

Гексел-ханым била ремешком по рукам, если кто-то на уроке говорил по-гречески.

— Алло, это Ариана Синанидис? — Георгиос слышит, как дрожит его голос.

Пауза. Георгиос задерживает дыхание. Затем на другом конце снова раздается голос:

— А кто это говорит?

Ариана сказала всего несколько слов, но ее голос вспоминается ему до мельчайших подробностей.

— Это Георгиос Ферентину, — говорит он.

День Сделки.

Погода в День Сделки ясная и очень-преочень жаркая. Воздух в шесть утра переливается над шоссе. Асфальт блестит и тает. Турецкий флаг безвольно свисает с флагштока на холме, словно мертвая птица. Аднан встал, как только прозвучал призыв на утреннюю молитву. Молитва лучше сна. А прибыль лучше и молитвы, и сна. В День Сделки необходимо придерживаться определенных ритуалов. Для начала нужно начистить ботинки. Он сидит в трусах на кухонной табуретке, расстелив на столе газету, с кожи стереть пятнышки крема для обуви легче, чем с ткани. Брюки отглажены под прессом; стрелки стали такими острыми, что можно порезаться. Теперь нужно очистить пиджак от волос, шерстинок и перхоти. В День Сделки нужно побриться так, как показывают в рекламе, гладко-прегладко. Так гладко, будто брился пятью лезвиями. Хасан сделал бы лучше, так, как надо, длинной опасной бритвой. Но это потом. Потом побалуешь себя в награду. Когда сделка будет совершена, ты расслабишься в огромном кресле и позволишь Хасану целовать твое лицо острой бритвой. Кожу печет от одеколона, и Аднан делает протяжный выдох. Аднан не верит во все эти разрекламированные туалетные воды с мужественными именами типа «Голубая сталь» и «Хьюго Мэн» или, что еще хуже, названные в честь известных футболистов и гольфистов. Одеколон — вот чем должен пахнуть мужчина. Вдвойне в День Сделки.

Диджей о чем-то догадывается, или в утренних шоу специально ставят заводную музыку? Нет, он просто предвзят. Как тогда, когда купил «ауди», и ему казалось, что вокруг все только на них и ездят. Аднан гладит рубашку для Дня Сделки, когда из спальни выплывает Айше в одних трусиках.

— У, какой ты у меня горячий, — бормочет она, поправляя спутавшиеся во сне волосы.

— Все впереди, сказали по радио. Сегодня до тридцати восьми.

— Я имела в виду, что ты сексуально смотришься, когда гладишь рубашку в одних трусах без ничего. Мужчины гладят. Это очень изысканно, как и когда мужчины танцуют в балете.