Геннадий Гор - Глиняный папуас

А заканчивалось предисловие автора такими, несколько старомодными словами:

„Все замечания по поводу вышедших в свет выпусков и требования о высылке их читатели благоволят направлять автору по адресу: Ленинград, Коломенская улица, дом 37, кв. 25, Николаю Алексеевичу Рынину“. Больше всего меня поразило это неожиданное соседство фантастического с конкретным. Рядом со словами „межпланетные сообщения“ стоял ленинградский адрес с указанием номера дома и квартиры.

Адрес врезался в мою память. Он не давал мне покоя. Он звал меня, словно на Коломенской, в доме № 37, скрывалась какая-то тайна, имевшая отношение к моей судьбе. Я спрятал книгу, чтобы она не попалась на глаза моей насмешливой и скептической матери.

А однажды вечером я пошел на Коломенскую улицу. Нашел дом и остановился у ворот. Дворник, таскавший вязанки дров, подозрительно посмотрел на меня. Я стоял возле дома, не решаясь войти в парадную дверь. Сердце колотилось, как в детстве, словно стоял у дверей не трезвый насмешливый студент исторического факультета, а школьник, начитавшийся Жюля Верна. Потом я поднялся по лестнице, нашел квартиру № 25 и позвонил. Мне открыл пожилой человек, нисколько не удивившийся моему приходу. У него было такое выражение лица, словно он меня ждал.

— Николай Алексеевич? — спросил я.

— Да. Проходите.

Сидя в кабинете у Рынина, я долго мямлил, подыскивая слова, чтобы объяснить цель своего прихода. Это было довольно трудно, потому что привело меня сюда смутное желание увидеть нечто необычное. Но Николай Алексеевич сам пришел мне на помощь:

— Интересуетесь межпланетными сообщениями?

— Интересуюсь, — ответил я, не очень, правда, убежденным голосом.

— Вы техник? Математик?

— Нет. Студент исторического факультета. Будущий археолог.

— Археолог? Вот это интересно. А не думали ли вы о том, что в земле хранятся более интересные тайны, тайны, имеющие отношение не к нашей земной истории, а к космосу?

— Нет, не думал.

— А я думал об этом не раз. Не может быть, чтобы на Землю за всю ее долгую историю не прилетали космические корабли из других миров.

На моем лице появилась скептическая улыбка. Рынин заметил ее.

— Сомневаетесь, молодой человек? Это ваше право. Но не делайте из сомнения профессию. Среди профессиональных ученых и специалистов слишком много сомневающихся, и сомневающихся даже в том, в чем не следовало бы сомневаться. Как трудно было работать Константину Эдуардовичу Циолковскому и его ученикам оттого, что в науке еще, к сожалению, много людей, боящихся смелой мечты…

Прошло много, много лет.

Я вспомнил Н. А. Рынина, когда вернулся домой после войны. „Вот кому я расскажу о своей находке, — думал я, — и вот кто поверит мне и поможет советом…“

Но увы: Рынина я не застал. Рынина не было в живых».

Предметы жили, демонстрируя свою вещественность. Каждый предмет словно говорил: «Я неповторим. Я так же велик и прекрасен, как мир».

Рябчиков все еще испытывал острое чувство узнавания. Все, что его окружало, — дома, улицы, деревья, вещи, — все было наполнено особой значительностью, как в раннем детстве.

Падал дождь. Его шум был захватывающе громок. В падающем дожде слышался громкий настойчивый шепот, словно рядом разговаривали влюбленные. Потом темноту раздирала молния. Отсветы ее дрожали на ставшей вдруг почему-то лиловой занавеске, на потемневших, мокрых, струящихся стеклах окна.

— Оля! Оленька! — звал во дворе чей-то женский голос. — Беги скорей домой… Оля, Оленька!

А дождь лил.

Однажды Рябчиков принес домой странную покупку. Он принес акварельные краски и несколько кисточек. Объемная, торжествующая, мудрая жизнь вещей не давала ему покоя. Уж не рассчитывал ли он с помощью детской кисточки и этих жалких красок овладеть сутью вещей, раскрыть их смысл?

Вернувшись из школы, где он преподавал биологию, он клал на стол белый лист бумаги и, слегка смочив кисточку водой, прикасался к краске. На лист ложилось красочное пятно. Но вещи ускользали. Они не хотели выдавать тайну своего бытия никому, а тем более Рябчикову, художнику-самоучке.

Рябчиков застенчиво улыбался. Ему было стыдно. Ему казалось, что в его ненасытном желании глядеть на вещи, как бы ощупывать их объем, их плотность есть что-то нехорошее, похожее на жадность. Да и какой он художник?

Жена нетерпеливо звала:

— Пойдем, Митя, в кино. Сегодня, говорят, идет интересная картина.

Он неохотно откладывал кисточку, закрывал коробку с красками и шел с женой в кино. Он не любил этот бег предметов, мелькание, поспешность… Его это раздражало. На экране бытие как бы отделялось от вещей. Нарушался самый важный закон реальности, как во время сна. Все торопилось, стремилось к концу. А затем в зале зажигался свет. И все делалось до безобразия будничным. Он возвращался домой. Уже на улице, выйдя из кино, он снова обретал радость неторопящегося общения с окружающим миром.

Дома он снова брал кисточку и прикасался к краске. На бумагу ложилось красочное пятно. Возникали контуры кувшина, блюдца или фарфорового чайника. Но контуры оставались контурами. Бытие вещи, вес ее, непередаваемо прекрасный объем ее — все это оставалось на столе, сопротивляясь руке Рябчикова и его желанию. На бумаге лежал контур и красочное пятно. Это сопротивление вещей одновременно приводило Рябчикова в отчаяние и доставляло ему сильную радость. Он будет пытаться и продолжать еще и еще, до тех пор, пока не раскроется тайна вещей…

В выходной день пришел навестить Рябчикова профессор Тамарцев. Рябчиков рисовал. Тамарцева заинтересовало это.

— Давно увлекаетесь рисованием?

— Нет. Недавно, — ответил Рябчиков смущенно.

Тамарцев взглянул на рисунок, лежавший на столе. На листе бумаги были изображены нехитрые вещи домашнего обихода. И утюг, и медный чайник, и кружка были словно увидены человеком, впервые попавшим на Землю и удивившимся тяжести, объемности и красоте земных вещей.

Чем больше смотрел Тамарцев, тем больше охватывало и его изумление перед красотой, тяжестью и мудростью земных вещей.

Зимние каникулы Дуона провела в горном санатории. Это был обычный санаторий, расположенный недалеко от заповедника, где сохранился старинный лес со звериными тропами. Иногда можно было увидеть и самих зверей, таких странных и архаичных, представителей давно минувших эпох, зверей с их дикой живостью движений. Сгустки давно исчезнувшей жизни, они появлялись вдруг, останавливались на поляне или стремительно бежали к водопою, не подозревая, что судьба оказалась милостивой к ним не ради них самих, а ради человеческого любопытства. К легкому, сделанному из пластмассы зданию санатория примыкал темный зал. Это был зал «путешествия в прошлое»…