Павел Виноградов - Деяние XII

А дальше было всё, как описал я в Житии. И когда после смерти родителей Варфоломей с братом Стефаном ушёл в леса на жительство пустынническое, искал он то место, о коем поведал ему благоверный Петр. Найдя же и подняв из-под спуда Крест, поклонился Ему и вместе с братом срубил над ним церковь, под полом которой и спрятал Честное Древо. Стефану ничего он не сказал, а тот молчал и не спрашивал, но Бог вложил в него знание, что совершилось великое таинство.

И пустынная церковь эта стала началом обители Святой Троицы, где чудный Сергий был игуменом до блаженной своей кончины. Являлись ему и бесы, и враги наши из нечестивой латинской Конгрегации, желавшие уничтожения обители и искавшие Честное Древо. Но посрамил их отец наш Сергий.

А при блаженном преставлении своём, о котором знал он заранее, преподобный велел любимому ученику своему и преемнику добродетельному Никону тайно положить Крест себе во гроб, что тот с благоговением и сделал, а вскоре принял на себя обет подвизаться в безмолвии, чтобы даже случайно тайну эту великую не выдать.

Когда же по прошествии тридцати лет обретены были мощи святого, о чём писал я в Житие, Крест лежал вместе с ними. Никто из монахов не знал уже, что это такое, но из великого почтения к преподобному и по наущению соработников Орды, тайно меж ними бывших, положен он был вместе с мощами в новую раку.

И ныне он там, и пребудет столько, сколько угодно Господу нашему, Которого благодарим мы за то, что Он даровал тайной Орде такового Отрока, а нашей Русской земле и в нашей северной стране такового святого старца, господина преподобного Сергия. И да помилует Бог меня, недостойного Епифания, который по скудости ума своего не сумел по достоинству сложить похвалу чудному этому святому. И да пребудет с нами вечно благодать Духа Святаго, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Милорд был не так уж и плох. По крайней мере, сам себя он воспринимал как замечательного человека с нежной душой, уязвленной несовершенством мира. Разве не разбирался он тонко в живописи, не был ценителем поэзии, влюбленным в Суинберна до такой степени, что, преклоняясь перед недосягаемым совершенством, уничтожил все свои юношеские поэтические опыты и не написал больше ни строфы, хотя его учителя сулили ему славу стихотворца?

Из своего неисчерпаемого наследства он жертвовал огромные суммы всяческим благотворительным фондам и организациям, защищающим живую природу. Ибо сэр Уолтер испытывал трепетный восторг перед всем живым, предпочтительнее, маленьким живым: щенкам, котятам, мышатам. Больше всего, к лисятам – ведь о нем говорили, что он сам напоминает доброго печального лиса.

Людей тоже любил. Особенно детей и женщин – часами мог возиться с малышней, а с дамами вел себя дружелюбно, с долей корректной игривости, не переходящей, Боже упаси, рамок приличия. За исключением тех случаев, когда дамы гостили в подвале его тайного убежища… Но ему тяжело было вспоминать об этом. Это его тайный крест, тяжёлое семейное наследство, его трагедия. Да, он делал это – потому что от рождения неизлечимо болен, а не потому, что зол. Он не мог этого не делать, и все тут. А в целом оставался добрым, хорошим человеком…

Не может быть плохим человек, который так любит делать приятное ближним. Вот и сейчас искоса с удовольствием посматривал он на раскрасневшееся от восторга лицо своей спутницы в соседнем кресле королевской ложи.

Уже не раз за сегодняшний вечер у Милорда мелькала мысль, что эта русская простушка не уступит своим туалетом ни одной блестящей даме в зале, собравшем весь лондонский бомонд. Нет, это, конечно, не прошедшее недавно гала-превью нового мюзикла популярнейшего композитора, на котором присутствовали Их Величества, леди Ди (Милорд мысленно саркастически скривил губы) и половина Палаты лордов с супругами. Но и премьера для широкой публики сплошь шелестела туалетами от кутюр и сияла драгоценностями.

«Да ей все равно, что превью, что премьера. Вон как глазенки блестят. Как же, у себя в Союзе подумать не могла, что вот так близко увидит самого великого Эндрю, а потом будет смотреть, что он там натворил на сцене».

Милорд усмехнулся уже явно: он был не очень высокого мнения о современном театре, как и положено человеку, чьи предки запросто пили эль с самим Шекспиром. А паясничающий ради рекламы на фоне старого паровоза знаменитый композитор – они видели его перед театром – вызывал в нем лёгкое презрение.

Почувствовав его взгляд, спутница очаровательно неловким движением повернула к нему светлую головку на тонкой шее. Ей были явно непривычны каплевидные изумрудные серьги, очень массивные, идеально сочетавшиеся с изумрудной же диадемой.

Встретив улыбку Милорда, мгновенно принявшую оттенок дружелюбного добродушия, весело улыбнулась в ответ.

Милорд невольно залюбовался тем, как яркий свет переливается в изумрудах и стразах, усыпающих широкие плечи закрытого чёрного платья. Потом охватил взглядом всю ладную фигурку, до зелёных, в тон сумочке, атласных туфель. Да, вкус у девочки был. Или это работа мистера Сахиба? Вряд ли, парень был совершенно равнодушен к тонкостям дресс-кода.

Очевидно, уловив восхищение Милорда, дама мимолетно сверкнула на него взглядом, исполненным кошачьего кокетства, но тут же вновь отвернулась к сцене, на которой Папаша-паровоз рассказывал своему ржавому сынку сказку о Звездном Экспрессе. И действие, и музыка, и тяжеловесные, откровенно стесняющие актеров, костюмы казались Милорду дикой нелепицей. Но на лице спутницы отражался откровенный детский восторг.

«Девчонка, совершенная девчонка», – мелькнуло у Милорда.

Он вдруг почувствовал опасную истому, предшествующая взрыву причудливых желаний.

«Нельзя. Будь благоразумен, Уолтер», – одернул он себя. Но предательская истома продолжала растекаться, вызывая соблазнительные яркие картинки, пробуждая похотливую память о привкусе свежей крови на губах. Ему уже казалось, что не так уж и нельзя. «Сахиб… Ну и что… – мелькали отрывистые мысли. – Не может быть, что он по-настоящему увлечен. Кем, этой русской школьницей?.. Иначе бы не оставил её – на меня. Нет, тут всё в порядке. Он, может, даже хочет, чтобы я с ней… Ты пьян, Уолтер!»

Он мысленно щёлкнул себя по носу. Пьян он, конечно, не был: всего-то бокал шампанского перед шоу, а последнюю дорожку нюхнул ещё до того, как поехал за дамой в отель. Действие порошка давно уже кончилось, оставив лёгкую нутряную дрожь и смутное ощущение неполноты бытия, знакомое всем кокаинистам. Требовалась добавка.

Но он был пьян в другом смысле – волна желания и не думала спадать, вздымалась и ширилась, грозя вот-вот затопить всё его существо. Он прекрасно понимал, что это означает: скоро тормоза окончательно полетят, и он впадет в жуткую проказливую весёлость, которая всегда сопровождала его подвальные забавы. Тогда никакая тень Сахиба его не остановит – в таком состоянии он чувствовал себя чем-то вроде всемогущего супермена, который мог делать всё, и ничего ему за это не будет.