Йохен Шимманг - Новый центр

— Я позвоню, как только уточню день вывоза книг, — сказал я.

— Поторопитесь. Я хочу уехать отсюда самое позднее недели через две.

В его голосе зазвучал страх.

Вот оно, озеро! В Аахене я тосковал без воды. Мне потребовалось два года, чтобы это понять. Там не было ни реки, ни озера, о море, разумеется, и говорить нечего. Правда, моя страсть к морю с годами поутихла. Надоела эта всеобъемлющая бесконечность, это утомительное вечное возвращение волн! Чем старше я становился (интересно, можно так говорить о себе в тридцать пять лет?), тем милее мне делались берега рек и озер. Поэтому, когда я увидел из окна, что дом Кольберга стоит на берегу озера, я сразу решил после совершения сделки — которая, собственно, прошла без торга — прогуляться по берегу. Так что остался я вовсе не потому, что хотел избежать поездки в спортивной машине с соблазнительной женщиной.

Было раннее послеобеденное время, и небо несколько прояснилось. Озеро утратило серый аспидный цвет, оно стало светлее, прозрачнее. Бледное солнце, то и дело пробивавшееся через рваные облака, бросало на воду сияющие блики.

Я был единственным, кто шел по берегу в этот час. Людям, живущим у озера, оно, видимо, было нужно только как панорама в окне. Они знали, что озеро у них есть, им не надо было никуда за ним ходить. Если бы я здесь жил, думалось мне, я бы каждый день выходил на берег и как минимум полчаса сидел здесь. Сидел бы, как дзен-буддийские монахи, но с гораздо большими удобствами. У меня было бы на озере свое привычное место. Каждый день я провожал бы проплывающее мимо утиное семейство. Потом уходил бы в дом завтракать.

Внезапно с противоположного берега с диким воем стартовала моторка. Она начала нарезать зигзаги по глади озера и быстро исчезла. Я попытался восстановить в душе прежнее состояние умиротворения. Это мне не удалось, и тогда я направился к автобусной остановке, мимо домов, застывших в послеобеденной дреме. Я думал о Кольберге и о той смеси восхищения и отвращения, которую ощущал в его присутствии. Теперь я хотел уехать отсюда как можно скорее, но пришлось ждать минут двадцать, пока не пришел автобус и не увез меня в центр.

Я вышел раньше, чтобы немного прогуляться: это поможет развеять осадок от общения с Кольбергом — так мне казалось. В сердце города, подумал я, наверняка сильнее ощущается жизнь, какая-то радость нового, окрыляющая жизненная сила. Однако я уже четверть часа шел по улицам, обходными путями подбираясь к нашей территории, но так и не встретил ни одного смеющегося человека. Сплошь напряженные, унылые, безрадостные лица. Бросалось в глаза, что люди передвигаются в основном крадучись, словно тайком. Одни шли, опустив голову, другие то и дело оглядывались. А ведь режим рухнул четыре года назад. Лишь кое-где на площадях или у пересечения улиц я замечал кучки людей, в основном двадцатилетних или, наоборот, пятидесятилетних, которые держались вместе, пили пиво и о чем-то разговаривали. Некоторые из них были частью черного рынка: боязливых, вновь пришедших клиентов быстро препровождали в соседний переулок, а через минуту все вместе возвращались назад и быстро расходились в разные стороны. Остальные же, наоборот, слонялись без дела. Многим было лет шестнадцать-семнадцать, когда Генерал сбежал. Они выросли на ценностях хунты и теперь находились в своеобразном вакууме, когда никто толком не знал, кто, где и что должен говорить и делать. Люди постарше, которых жизнь уже кое-чему научила, возможно, способны были оценить этот внезапный вакуум, но у молодежи он вызывал чувство опьянения и неустойчивости.

Того освобождения, которого я искал, мне здесь явно было не найти и побродить в свое удовольствие тоже не получалось. Поэтому я перестал пробираться окольными путями и решил кратчайшим путем дойти до дома — быстрым шагом это должно было занять полчаса. Я впервые после приезда покинул нашу территорию на целых полдня и уже начинал скучать по ней.

Не успел я двинуться напрямик, как заметил впереди, в пятидесяти метрах от меня, возлюбленную Кольберга, которая быстрым шагом пересекла улицу и исчезла за большими воротами. Ошибки быть не могло, я хорошо ее рассмотрел. Я ускорил шаг и увидел за поворотом ее зеленую спортивную машину. Подойдя к воротам, прочитал на вывеске: «Арена. Клуб и салон».

Я вспомнил, что уже читал что-то об этом клубе. Он открылся в последние годы существования хунты, и, кажется, где-то написано было о его «своеобразной концепции», но уже не мог вспомнить, что имелось в виду. Меня слегка удивило странное время суток, когда Мариэтта туда отправилась, ведь, собственно говоря, жизнь в клубах начиналась незадолго до полуночи, а часто — еще и позже. Но когда я проходил по двору, через дверь и вправду слышна стала музыка, электронные ритмы, не резкие, а скорее парящие и почти угасающие, а потом снова усиливающиеся, тот самый стиль с совершенно особым оттенком звучания и своеобразным ритмом, который появился пару лет назад и стал известен под названием «Суши Транс». Я немного постоял перед дверью, затем нажал на ручку и вошел.

Я ожидал увидеть кассу, верзилу-охранника, который по лицу и одежде начнет определять, достоин ли я переступить порог клуба. Вместо всего этого мимо бара я беспрепятственно прошел в огромное помещение, погруженное в синий полумрак, — собственно клуб. Вокруг большого, но абсолютно пустого танцпола поднимались ряды сидений наподобие арены. Позади верхнего ряда скамей видны были двери в своего рода ложи, выполненные из стекла и поэтому напоминавшие небольшие теплицы. Сейчас почти все ложи были пусты, и только в одной сидели двое парней, которые явно погружены были в какой-то серьезный и обстоятельный разговор. Зато ярусы, если можно так назвать эти концентрические ряды, были заполнены плотно, в основном молодежью. Юноши и девушки почти не разговаривали друг с другом и уж точно не обнимались, они просто сидели, погруженные в себя, иногда парочками, подчинившись магии музыки.

Когда глаза у меня привыкли к темноте, я без труда разглядел Мариэтту — кстати, как ее фамилия? не Кольберг ли? — по одной простой причине. Почти все, кто сидел на концентрических ярусах, были одеты в серо-зеленые шинели или серо-зеленые куртки времен хунты, у кого-то перешитые, у других — залатанные, у некоторых зеркальца лычек на воротниках были дополнительно украшены, погоны срезаны, места нашивок на рукавах затерты. Разумеется, я знал, что это просто дань моде, не имеющая ничего общего с политическими убеждениями, кроме, разве что, такого: «Мы — то самое поколение. Мы выросли здесь». В конце концов, практически каждый человек с удовольствием вспоминает о своем детстве и своей юности, а те, кто этого удовольствия был лишен, привирают что-нибудь подобающее.