Татьяна Харитонова - Цена одиночества

— Ну — это антропоморфизм, наделение живности человеческими качествами.

— Сложно от этого удержаться, когда наблюдаешь за их бытом. У них есть специальная зимняя спальня. Взрослые муравьи в тесноте, да не в обиде, проводят зиму в этом помещении. Закрывают все ходы-выходы в муравейнике, сбиваются в кучу в зимней спальне и засыпают. Причем, те, что в центре, отогреваются и уступают место тем, кто снаружи. Без ссор, выяснения отношений, борьбы за лидерство. Справедливость во всей своей мощи.

— Биологи считают это следствием некоего взрыва, природным всплеском эволюции?

— Дедушка, ты не представляешь, в хлебном складе муравьи хранят зерна, а мясную кладовку приносят гусениц и другую добычу. Кстати, тебя кормят эти вандалы?

— Нет. На их взгляд — это лишнее.

— Вот гады! Я им устрою — стукнула кулачком по столу. — Кстати, у муравьев есть специальный коровник.

— Коровник?

— Коровник. В нем живут не настоящие коровы, а тли. Они их кормят травкой, а те в свою очередь дают им молоко.

— Ну, а молоке и не мечтай. Хлебушка бы, конечно, горбушку. Да с солью!

Лера встала и стала стучать в дверь:

— Петруха!!! Петруху сюда!

— Что кричишь, орёшь, спать не даешь? Нету тут Петрухи!

— Кормить нас собираетесь?

Заскрипела щеколда, дверь приоткрылась, из-за нее показался Михеич, тот самый старик, который топил печь.

— Так не было такого приказа!

— С пленными так не обращаются. Я так поняла, мы пленные?

— Хто ж его знает? — Михеич почтительно посмотрел на батюшку. — Вы уж, отец Александр, простите, Христа ради, мы — лицо подневольное. Не велено вообще с вами разговаривать. Они ушли в сельсовет покудова. Один я туточки.

— Хлеба, горбушку нам, а лучше две. И воды. — Лера говорила, словно заказ в ресторане делала тоном, не терпящим никаких возражений.

— Так нетути хлебца. Бульба есть. Петух варицца, Енерал значить. Но он сырой, по причине старости. Старый подлюка, как я. Будет варыцца яшче часа три, каб яго можно, значыцца, употребить. А бульбы дам, чаго ж не дать бульбы. Что ж я ирод, что ли? И воды в колодце много.

— Михеич! — отец Александр привстал со скамьи.

— Батюшка, благословите! — подошел, пригнул голову под благословение.

— Бог благословит. Что там за новости?

— Уполномоченный прыехал з городу, говораць, злы, як чорт, прости Господи. Требует, каб сдали с каждого двора усе каштоунае [15] Каштоунае — ценное (бел.) . А где там? Люди галодныя. Нияк будуть и по вашу душу разбирацца.

— Что там иконы? Успели забрать?

— Бабки по хатам разнесли, слава Богу.

— А Тихвинскую?

— Фотиния. Вы, батюшка, не поверите. Оклад у иконы — фунтов на дваццать, Тут мужику не под силу, а яна, у чым тольки душа трымаецца [16] Трымаецца — держится (бел.) , подхапила её и, как пушинку, понесла, значыцца, у сваю хату.

— Фотиния? Та бабушка, хозяйка петуха? — Лера вспомнила старушку, которая встретилась им на улице.

— Яна самая. У нас одна Фотиния.

— Батюшка, не поверите. Як вас забрали, яны стали палить храм. Сараюшка загорэлась першая, а царква сперва занялась, а тут ливень. И адкуль туча та узялась, загрымело усё. Гэтыя от страха прысели, голавы схавали. Так што стаить царква. Не волнуйтесь. Па сялу размовы [17] Размовы — разговоры (бел.) идуть про кару Господню. Можа, побояцца зрушить.

— Может, и побояться. А ты, Михеич, что же, на службу призвался?

— Што ты, батюшка. Высокия пароги не нашыя ноги. Ты ж майго Петруху шалапута ведаешь. Деду мила, а внуку гнила. Сирота, адним словом. Усе куролесит. Рэвалюцыя для яго — радость велькая. Рабить не трэба, усе маузером можно вытрасци. Гэта па ём у самы раз. Ты ж ведаешь, с детства удержу няма, як матка яго памерла, Глаша моя — дед всхлипнул, привычно смахнул слезу — так и понесло хлопца. А зараз ён начальник, даже деда родного не чуе [18] Чуе — слышит (бел.) .

— Михеич, а вы отпустите нас, что вам родной внук сделает?

— Э, милая, куды я вас отпущу? Близка видаць, да далёка дыбаць. Найдуть сразу. Везде революция, от яе никуды не схаваешься. А батюшек, попов, значицца, новая власть совсем не любить. Что уж яны новой власти, как бельмо у глазу? Не ведаю.

— Что же тут, Михеич, не ясно? Царя расстреляли, детей неповинных, Россию кровью залили. Голгофа. Им же кровь невинных спать не дает. И раскаянья нет. Как Иуда метался с тридцатью серебряниками, так и они со своими манифестами. Сплошной обман и ничего более.

— Вось за гэтыя словы и забъюць цябе, отец Александр. Маучы ты уж, Хрыста ради.

— Что же молчать? Мой век короток уже. За Христа пострадать — радость большая. Мне бы внучку вызволить. Что ей пропадать со мной?

— Отец Александр, аддау бы ты им усё. И выратуешь унучку. — Дверь закрылась.

— Дедушка, скажи, а ты ценности, зачем прячешь? Хочешь с ними уехать куда-нибудь?

— Куда? — недоуменно приподнял очки.

— За границу. Это золото, насколько я поняла. Будешь жить там безбедно?

Старик посмотрел на неё задумчиво, покачал головой.

— Детка. С родной земли не бегут. И ценности тут останутся. Служба в храме должна продолжаться. Во что бы то ни стало. Верю, что всё это когда-нибудь понадобится. Придёт время собирать камни. Придёт.

— Не дадут. Не дадут никаких служб проводить очень долго. И церковь в клуб превратят. Будут там кино показывать.

— Не разрушат? Слава Богу.

— Не разрушат. Стены каменные. Не смогут. Во время войны бомба рядом упадёт. Взрывной волной разрушит немного, но храм выстоит.

— Ангелы будут служить. Во всех разрушенных храмах Литургию служат ангелы.

Скрипнула дверь. Снова вошёл Михеич. Поставил на стол миску с картошкой. Плошку с солью.

— Ешьте, что Бог послал.

— Спасибо, Михеич.

— Воды зараз принесу, а вы ешьте, ешьте. — Вышел.

***

Уполномоченный шел по улице, сердито сдвинув брови. Рядом, подобострастно наклонив голову, вышагивал Петруха.

— Как обращаться к вам, товарищ комиссар?

— Феликс Эдмундович зови.

— Э-мун-давич? Не выговоришь…

Уполномоченный схватился за маузер.

— Эдмун-тович. Понятненько, ясненько. Не волнуйтесь. Выговорим. И других научим. Имя чудное? — покосился на маузер.

— Имя самое что ни есть революционное. Докладай обстановку во вверенном тебе селе!

— Обстановка боевая. Продналог сдали еще давеча. Вытрясли все до остатку.

— Что это за «все до остатку»? А чем люди твои будут детей кормить?

— Эй, у них завсегда на чёрный день есть. Ясненько, понятненько, три шкуры снимешь, а под ими — чацьвертая виднеецца. Это уж как пить дать.

— Что с церковными ценностями?

— Вот с этим плохо. Попа местного, значицца, посадили, тольки вот толку нет. Сидить, значицца, в каталажке и молицца. Не говорить, где спрятал золотишко.