Федор Метлицкий - Драма в конце истории

— Зачем нам это? — спросил опьяневший Чеботарев, компонент эликсира в мензурке его не брал. — Мы и так любим жить.

— Мы ищем райский сад, — пояснял Веня. — В тоске по тому времени, когда кормились его плодами, не работая. Рай — это и есть чудесное пространство праздного блаженства. Изгнание из рая — это тягота труда на земле, вырывания кусков хлеба изо рта ближнего.

— А разве не достигли рая? Мы живем в конце истории.

— Да, достигли сытости и уюта, с роботами-домохозяйками, забыли описанную литературой эпоху физического истощения тела от непосильной работы на лесоповале. Но разве исчезло одиночество?

Всегда, восхищался Веня, какие-то сумасшедшие стремились вырваться из этой тяготы — искали просветления, поэзии, любви и близости между людьми. Исихасты искали фаворский свет, буддисты нирвану, исламисты рай, где будут в вечно зеленом саду ласкать шахидок, поэты и художники слушали голос Бога.

— Мы же боимся увидеть бездну, выйти из своего отвоеванного личного рая в гибельную свободу, быть ответственными за планету. Каждая семья замкнулась в своем быте, уходят в развлекательные сериалы. Людям хочется приятного, развлечения. Боятся боли, и потому не хотят слышать ближнего в горе, оставляя его наедине с собой. Страдания других убивают любовь.

— Это почему? — обиделся Батя, недопивший от сильно разбавленной эликсиром водки. — Любовь сильнее смерти.

— Что такое любовь? Поле нашего сознания делится на разные степени расположенности к ближнему.

Есть, перечислял он, естественная расположенность людей.

Например, чиновники, по своей обязанности быть расположенными, может быть и нехотя, делают положенную им часть добра, хотя и отметают то, что им не предписано. Мы считаем естественными хлопоты государства по обеспечению подданных пищей, квартирами и теплом, спасению от злодеев и наводнений, и в случае чего поддаем ему жару, требуя своего права на жизнь, потому что, кстати, сами создаем блага.

Счастливец, всю жизнь безмятежно проживший под крылом матери, а потом жены, несет в себе не замечаемую капризную расположенность к ним.

Русский в любой стране распознает своего соотечественника, и от радости облапает его и выжрет с ним бутылку.

Признательный больной, задумываясь о расходах, несет дорогой подарок своему доктору.

А за что мы так расположены к ребенку, к слабым и мудрым старикам? Почему возникает неосознанное желание помочь упавшему, когда стыдливо проходишь мимо? Есть тепло нравственного закона внутри нас!

— И в этой расположенности можно быть удовлетворенным, безбедно существовать. Однако мы чувствуем, что этого недостаточно. Как с надоевшей женой, от которой не можешь уйти из-за детей, — все же есть что-то, чтобы не быть одиноким.

Веня со значением помолчал.

— Нам хочется только любви. Близости самой интимной, когда до конца тебя понимают. Так любят только самых близких, и женщину, хотя по-другому. Да и то не духовно. То есть не хотят заглянуть в самую сумеречную бездну любимого человека, страшатся увидеть, что там место не только для них. Этого мало.

Я окосел — в эликсире много водки, что ли? Глянул назад, где пряталась хорошенькая скучающая Юля, вернее материализовал ее, она всегда разлита во мне. Почему этого мало?

Батя поднял руку актерским жестом и закричал:

— Не верю! Любовь — это конечный путь человечества! Я не согласен.

По-моему, Батя слишком трезвый, эликсир его не взял. Веня слегка взвинтился.

— Блаженный Августин хотел покончить с собой, когда умер его любимый друг. Но понял: «Разве эта печаль так легко и глубоко проникла в самое сердце мое не потому, что я вылил душу свою в песок, полюбив смертное существо так, словно оно не подлежало смерти?» Он понял, что любил истлевшее, что не покроется цветом, не умея наслаждаться тем, что за этим.

Как это? — думал я. Конечно, любовь — это не только счастливая близость, но и трагедия, которую должен пережить только сам. Я умру, если ты уйдешь! С потерей тебя все остановится, буду помирать на старом продавленном диване, который не хотел менять. Но, может быть, это любовь к тому безгранично близкому, что дано ощутить через любовь к женщине. Недаром средневековая церковь сдерживала либидо, считала женщину сосудом греха.

Юля блистала в моей просветленной голове сверхъестественной юностью вселенной.

Веня повысил голос.

— Но есть высший уровень человеческой энергии! Особое чувство, что только и может исцелить душу. Это как музыка небесных сфер у Данте, если их увидеть через космический телескоп Хаббла.

Он взял ветхий том Данте с закладками.

— Вот. «Мои глаза, с которых спал налет, все глубже, и все глубже уходили в высокий свет, который правда льет… Мы вознеслись в чудесный свет небесный, умопостижный свет, где все — любовь». Чувствуете ли вы то, что за этим плохим переводом?

— Чувствуем! — выкрикнул Чеботарев. — Ваш Данте тоже опивался неведомым зельем.

Веня поднял глаза и почти запел — мои стихи! под названием «Лежу и смотрю в ночное небо»:

В моем сознании поднялась знакомая волна, наполняющая меня полноводным сверканием. То детское сладкое волнение, не слиянное с реальностью, сейчас наполнилось косным материалом жизни, и легко превратило его в полет, и я стал слиянным со всем. Непонятно, как мозг озаряется ясностью, и могу все: жалеть всех, хотя им наплевать на меня — далек от их горизонта, писать настоящие стихи, говорить остроумно и глубоко. И хотя мысль изреченная есть ложь, но могу неточностью навести на подлинную глубину понимания, что хотел выразить. Это происходило иногда, когда вглядывался не в окружающие предметы, а в свою судьбу. Вот я, посреди сегодняшней суеты с низким горизонтом. Что мир делает со мной? Что — мне? Что — дало?

Возникли и с какой-то синтезирующей ясностью выстроились идеи, которые я когда-либо прочитал и усвоил. И моя мысль, идя по руслу найденной в книгах единой идеи, вдруг озарилась своей собственной догадкой.

Человек — это уникальный, пятый уровень самовозрождающейся энергии. Эта энергия отличается от юпитерова громыхания чудовищных разрядов во вселенной, громоздящегося развития и оглушительного разрушения. Заключенная в обособленную оболочку, как в перламутровую морскую раковину, она поет, оживляя звучание вселенной. Человеческие эмоции кажутся эфемерными, сложными и тонкими. Они бывают сильнее или слабее, их можно задуть, как свечу. Но они всегда — стремление к единству, в родную сердцевину близости и доверия. Мы же уничтожаем энергию человечества, только вышедшую на самостоятельное развитие.