Федор Метлицкий - Драма в конце истории

Оказывается, Венины активисты подготовили нам встречу. На грязной ничейной площади Гарлема собрались люди. Веню встретили настороженно.

Здесь он говорил проще, чем с профессорами. Его слова о духовном одиночестве и призывы к протесту вызвали шум. Это другой народ, его боль была настоящей — боролся за прямое выживание. Борьба профсоюзов за права рабочих и повышение зарплаты привели к повышению налогов на богатых, и те сбежали со своими бизнесами. Затем из-за вынужденного повышения налогов сбежали все предприниматели, дома опустели, производства остановились, и начались разбои и убийства. Целые районы опустели из-за миграции.

Здесь были оставшиеся, привыкшие жить на велфере.

Кто-то крикнул:

— What the fuck are you doing here? Nasty old bastard! [3] Какого… ты здесь делаешь? Старый хрен.

— Fuck off!

Я шкурой ощутил опасность, как на толчке в иранском вагоне при бомбежке.

Тут было разрушено даже коллективное подсознательное, но отнюдь не в сторону творческой индивидуальности. Каждый дрался за себя, обнажая что-то безобразное. Только в прошлом такие случаи могли решаться насильственной переделкой мозгов. Благодаря этой переделке в двадцатом веке целая нация превратилась в «единую общность — совковый народ».

Здесь был клинический случай, нужно было хирургическое вмешательство. Не работали ни нравственные, ни классовые, ни экономические идеи. Все пришло в полное остолбенение, перепуталось, не могла выпутать даже НБИКС-конвергенция. Здесь действительно наступил конец истории. Вернее, тупик смысла.

Мы были не по этой части.

Мы ретировались.

— Go to hell! — свистели вслед.

За нами приехал Майк. Веня ушел из гостиницы — был занят с руководителями Комитета спасения отчужденных зон.

Мы с Майком проехали по узкой незатопленной полоске Лонг Айленда к берегу у Атлантического океана. Там был его коттедж.

Когда я в первый раз познакомился с ним, он выглядел разбитным малым с нечесаной шевелюрой, в потертых джинсах, — вылитый ковбой из фильмов. Он смотрел на меня, как на агента ФСБ, и такое общение его веселило. «Фи-Эс-Би!» — с наслаждением произносил он. У нас с ним была симпатия, как может быть симпатия с инопланетянами. Я убеждал его, возбуждаясь от мысли, как много мы, великие страны, могли бы сделать вместе. Майк внимательно выслушивал.

— Вы можете использовать наше ноу-хау во вред Америке.

Я доказывал, что мы не хотим вреда Америке, у нас, борющихся за мир, и в мыслях этого нет. Как избавиться от нашего исторического недопонимания?

— Куда ведет ваша цивилизация?

— Пока выше цивилизации я не видел, — дружелюбно говорил Майк. Стопроцентный американский патриотизм.

— Неужели вам хорошо?

Тот не понимал.

Еще тогда я понял, что мы разные: запад есть запад, восток есть восток. И никогда не сойдемся.

В машине Майк, глядя на мелькающие супермаркеты, сыпал названиями мировых фирм, их изделий, реклам, событий, — результат поездок по миру.

У него кругозор гражданина мира. Не имеет никаких предрассудков. Наверно, не знает, что ему надо. Я поражен его знаниями сверх моего горизонта, но нас объединяло одно: интерес к женщинам. Выяснилось, что смысл его жизни — в женщинах. «В них мы ищем родину, которую потеряли». Это были бесконечные разговоры о том, как они становились влажными от его умелых действий, как чудесны нимфетки, их маленькие твердые груди.

— Переспал с негритянкой. Знаешь, они пахнут чем-то особым. Неприятным. Такого запаха нет у белой женщины.

Я тупо слушал. Во мне было предубеждение: впервые вживую увидел ископаемого расиста.

Странно, он до сих пор напичкан архаичными представлениями недавно самой сильной державы.

Мое снисходительное превосходство над ним он заметил. Видимо, решил, что перед ним — непробиваемый азиат.

Мы сидели в его коттедже на возвышении Лонг Айленда. Вокруг покойно сияла бесконечная вода.

Майк набивал пустую папиросу марихуаной, толченой в медной ступке. Марихуана росла на завалинке его коттеджа, и была уже готовой, подсохшей.

— Я вырос под наркозом.

Я тоже набил себе папиросу. Несколько затяжек не дали ничего, почувствовал только легкое головокружение.

Он был полностью распахнут мне, хотя глаза были настороженными.

— Мы никогда не поймем друг друга, — пыхал он папиросой. — Что у вас с психикой? У вас, русских, психологический вывих.

— Что, что?

— Я имею в виду, что живете чувствами.

— А у тебя? Вы же в полном маразме. У вас нет цели, кроме вожделения к телам и вещам.

— Да, пост-цивилизация сделала из меня гедониста. Гедонизм — еще более пустая, философия чем коммунизм. Бегство от реальности. У меня нет ни родины, ни привязанностей. Не смотрю телевизор, не читаю блогов и газет. Ноутбук — иллюзия связи с миром. Амнезия — вот высшая свобода. Вы трусы, страшитесь заглянуть за пределы вашей иллюзии. Да и не подозреваете о подлинной реальности. Есть подлинная жизнь, а там грязь, покой и смерть, от чего вы не уйдете.

Я был поражен неслыханными словами и восхищен его смелостью, и тоже говорил открыто:

— Во всяком случае, ваша жуть холода — не наше знание. Наша узость — в тяготении к свету.

— Чтобы понять свет, надо пообщаться с тьмой. Дьяволом. Вы ослеплены светом. Коллективистской утопией. Правда, борьба капитализма с социализмом привела к изумительному результату — обществу одиночек. У нас, и у вас утопия привела в пустоту. Желания — это движение маятника от вожделения (коммунизм, сверхпотребление) к отвращению (нигилизм, фашизм, ненависть, терроризм, геноцид), и наоборот. Общество будет вечно метаться между этими крайностями.

Казалось, что-то безмерно безразличное в нем претило мне — холодом. Майк был порождением мира бездонного холода одиночек. В его одиночестве не было пружины, выталкивающей на плато расположенности к человечеству. Если только не затрагивали пятый пункт, да и то, если заговоришь.

Моя заскорузлость не могла принять этого чужака, полностью лишенного наших нравственных устоев.

— Вы не знаете удовольствий, и слава богу. Мы стремимся к наслаждению — одеждой, дизайном квартир, изысканной едой, женщинами — и здесь нет выхода. То же бегство от реальности, от которой вы не способны уйти. Никаких отличий. Только вы беднее и опаснее.

— Мы стремимся к свету, и этим все сказано.

Он снова пересел на любимый конек.

— Вы даже не представляете, что любовь — разрушительна. Где ты видел счастливую любовь? Как умудряются прожить десятилетия с одной единственной женщиной? В основе разводов лежит брак. Супружескую пару считают моделью счастья, а она уже не жилица в современной цивилизации. Впариваем людям недостижимый идеал. Любить можно только чистоту, девственность. Нимфеток.