Федор Метлицкий - Драма в конце истории

Что-то шло не так. Я боялся за Веню и думал: у них такая же олигархическая демократия, как наша суверенная. А он продолжал ровным голосом:

— Нужно отринуть мусор предубеждений, накопленных тысячелетиями в головах, внутри которых замышляются экологические преступления, подлости, не замечаемые в равнодушии и жестокости. Раскопаем выход из пещеры сознания, чтобы, наконец, открылись причины сами собой. Это не абстракция. Я вижу последний путь выхода из кризиса — в изменении мышления.

Профессура зашумела.

— Говорите дело!

— Я говорю о реальных вещах. Имеются примеры, когда великие люди истории просветляли себя, прорывались в гармонию мира. Ваш Уитмен забыт, а он был пророком:

— Гении на то и гении, — возмутился седовласый джентльмен, — чтобы летать выше земли. Их время прошло.

Веня действительно выглядел ребенком. Зачем он хочет пронять этих практичных господ строками старца отболевшей романтичной эпохи? В их скалькулированной судьбе тоска по просветлению и не ночевала.

Русский мир так и остается чужим, а пиндосы остаются пиндосами. Деловые, как их навязчивая реклама. Постиндустриальная эпоха еще больше усугубила их холодную расчетливость — стали почти оптимально мыслящими роботами. У нас же мозг еще не стал полностью искусственным. Им не понять русскую душу.

Веня выпрямился и откинул седую прядь.

— Все силовые методы спасения перепробованы. Но спасения не получается, люди слепы. Последнее средство — изменение мирового мышления. Говорю не о том образовании, что воспроизводит автоматы для улучшения технологий. Ваши призывы к спасению — лицемерие, пока не осознали, что такое сознание. И, наконец, разве дело в мозге, а не во всем существе человека? Великий Универсальный Искусственный Мозг тут не поможет. В нем отключена глубина психологии человека. Только единая наука о просветлении сознания может помочь возродить цивилизацию. И тогда изменится отношение людей друг к другу, смысл технологий. «Лишние люди» окажутся нужны цивилизации. Только совместно мы откроем пути во Вселенную, чтобы выйти из нашей печали одиночества на планете.

— Предлагайте практически.

— Я предлагаю практики, — упрямо сказал Веня. — Практики самосовершенствования. Давайте учредим Всемирный институт «Экология духа».

Веню не услышали. Завалы ковбойско-протестантского опыта борьбы за себя не давали им увидеть русскую общечеловеческую идею серебряного века.

А вдруг мы не все понимаем? — поразился я внезапно возникшей мысли. — Несем ахинею, а реальность гораздо круче? У них есть что-то более сильное, чем аргументы Вени.

И во всем здесь, в Америке, я уже видел эту абсолютную естественность обнаженности, лишенную нашего провинциального стыда. Мы уже не бежали панически от такой обнаженности. В ней была некая честность протестантской натуры, лишенная пошлости. Не здесь ли подлинная реальность, в этом оскале бездны?

Я унес в моем диктофоне доклады о спасении земли, они будут помещены в архив моего компьютера, который я зачем-то вел и ни разу не воспользовался.

После заседания конгресса за нами заехал Майк, и на его биомобиле мы отправились в гетто.

Шумящий город выглядел апокалиптически в зареве неба, под которым темное нагромождение небоскребов (еще не пришли в себя после блэкаута, вызванного затоплением) казалось последней великой попыткой человечества обустроить свою жизнь в бездне космоса.

В машине Майк деликатно говорил при великом человеке:

— После войны с Ближним Юго-Востоком, где мы увязли по уши (ничему не научили прежние войны на той земле), и очередного нападения на наши города самолетов-самоубийц моджахедов наша гордыня получила жестокий урок.

Я вспомнил поездку во взвинченный опасностями Иран, враждебный к нам из-за дружбы с Америкой, и райский уголок нашего посольства в Тегеране, где росли апельсиновые деревья и в ветвях сновали яркие попугаи. Вдоль длинного забора посольства было намалевано по-русски: «Долой шурави!» В стакане посольства был убит наш охранник.

Когда мы ехали в местном поезде домой, я, сидя в туалете с кувшином для подмывания, чуть не свалился с толчка от взрыва. Нас бомбили.

Когда я вышел на родной земле, то увидел неописуемый мирный домашний рай. Ко мне подошли лохматые пацаны: «Валюта есть?» Я испугался, сейчас толерантно помнут, ощущая в кармане пачку подъемных: «Что вы! Перечислено в банк!». Они отстали.

Майк вздохнул.

— Продолжаем защищать от них Израиль. Но не геополитические интересы на Ближнем Востоке, а саму жизнь евреев.

Мы с Веней переглянулись — Майк был семитом.

— После холокоста нельзя было не создать землю обетованную, где евреи могли бы, наконец, защитить свою жизнь и веру от зверских нападок в тысячелетиях — ни за что, только за национальность! В Иерусалиме золотой купол мечети до сих пор нависает над стеной плача! Эта рана не перестала кровоточить.

Он обиженно помолчал.

— Америка очнулась, как Германия после поражения от нашей коалиции в предпоследней страшной войне. Мы смирились, что теперь не первые.

— А разве вожди ислама не отошли от джихада? — наивно спросил я.

— Какое там! — взвинтился Майк. — До сих пор действует фетва — приказ имама убивать новых Рушди, осмелившихся вольно интерпретировать Коран. Зарезать, как собаку, где бы их ни застали.

— Мозги остались прежними, — буркнул Веня.

Чувство тревоги присуще всем. Но почему она не срабатывает по отношению к судьбе планеты? Успокаивает договор о нераспространении? Недостаток интеллекта? Убегание из тяжкого бремени ответственности, ибо страшно докапываться до истины, и тогда незачем жить.

Почему мне так тревожно? За беззащитного Веню? Или за судьбу планеты? Наверно, одно связано с другим.

— А тут еще великое затопление, — рассуждал Майк. — Что с нами будет?

Зона отчуждения действительно напоминало нью-йоркские руины на верхних улицах Нью-Йорка девятнадцатого века, или руины Детройта. Брошенные зияющие пустыми окнами дома. Полное запустение, настоящее гетто. Нищие в замшевых куртках от Гуччи сидели у опрятных чистеньких жилых кондоминиумов посреди руин, со стенами окрашенными в яркие цвета, с черными смоляными квадратами, отделяющими каждую квартиру. Эти квартиры подарены правительством по программе велфера. Здесь тоже полно лишних людей. На улицах воспроизводилась матрица прошлого века — эбонитовые афроамериканцы совали нам листки с голыми дамами.