Ольга Голосова - Преобразователь

— Давай чаю попьем, все равно ждем. Куришь?

— Да.

Я знал, что ей интересно. Любой интересно только одно — почему выбрали именно ее. И конечно, я не мог промолчать.

— Ханум, вы, наверное, думаете, почему я выбрал вас?

Женщина едва заметно кивнула, и ее щеки порозовели.

Дорого бы я заплатил, чтобы щеки моих женщин розовели не только от денег и оргазма.

— Я недолго живу, но жизнь дала мне женщина. Первым, кто полюбил меня кроме матери тоже была женщина. (Или Эдичка???). Женщине я дарил любовь. Если я доживу до старости, то стелить мне постель и кормить с руки будет женщина. Ханум, однажды я осознал, как глупы мужчины, пренебрегающие женщиной. Нет, не в удовольствиях и отдыхе, а в труде и дружбе. За свою недолгую жизнь я научился разбираться в женщинах, как одни разбираются в оружии, а другие — в книгах. Если мужчина — глаз, то женщина — его зрачок. И если относиться к женщине, как к рабыне, ты сам станешь рабом еще более жалким. Ведь кто кому служит — тот тому и раб. У Сулеймана, мир его праху, была тысяча жен и разве они служили ему? Он служил им, и за это Аллах оставил его. Кому может довериться тот, кто слаб? Более сильному. Но лучше, если сила одного будет отлична от силы другого. Стрела никуда не полетит без лука, — я замолчал и склонил голову, отпив из маленькой бирюзовой пиалы.

— Ты умен, а поскольку увидел свою слабость и сумел ей воспользоваться, ты умен вдвойне.

Фирюза улыбнулась и утерла лицо, на котором проступили капельки пота, концом головного платка.

Наконец Лейла, вдоволь насмотревшись на платки и украшения, вернулась с пакетом, полным пряностей и притираний.

Матушка Фирюза завела меня в очередную каморку и, постелив на дощатый топчанчик клеенку, велела мне раздеваться догола. Я отбросил стыдливость и разделся. Матушка с одобрением оглядела мою фигуру.

— Ни капли жира, не то что эти курдючные бараны, — прищелкнула языком она и принялась что-то смешивать и растирать. Вскоре я с ног до головы был обмазан тревожно пахнущими экстрактами и смесями и накрыт полиэтиленовой пленкой и халатом.

— Так лежишь час. Потом — мыться.

Матушка Фирюза закрыла дверь, и я погрузился в свои мятущиеся мысли.

Я заметил, что, если собака сидит на цепи, она старается лечь как можно дальше от будки, на максимальную длину поводка, и делает вид, что свободна. А свободная собака всегда лежит у самой будки, так как свободна на самом деле. Значит, в жизни мы бессознательно натягиваем до предела только те цепи и поводки, которые действительно нас держат. О чем это я? Да, о спецслужбах всех времен и народов. Особисты всегда норовят превысить свои полномочия именно в тех случаях, которые, как им кажется, предельно ясны. Так, по морде лупят обычно в момент наибольшей ясности для того, кто первым поднимает руку. Какой из этого практический вывод? Скорее всего, меня будут просто убивать. Возбужденные моими шалостями, они решат, что обо всем догадались, и будут стрелять на поражение. Стало быть, лучше себя не обнаруживать.

Еще хотелось бы как-то выяснить местонахождение моих ненаглядных спутников. Может, они уже томятся в неприбранном подвале, у них выбиты зубы и сокрушены ребра? Тогда целесообразнее было бы их там и оставить. Представляете, какой облом для тех, кто уверен, что я вернусь? Умный и предприимчивый никогда не вернется. А кем они считают меня? Крысой и бывшим олигархом? Такие точно не возвращаются… О-хо-хо… Посему придется вернуться. Зачем? А зачем крысы грызут провода? Из вредности, паны и паненки, из чистой, незамутненой совестью вредности. К тому же у них слишком быстро растут зубы и, если они не будут их стачивать, рано или поздно просто не смогут закрыть пасть. Так вот, чтобы я смог закрыть свою пасть, придется и мне попрактиковаться в угрызании. А как вам такой мотив: «Мирись с соперником своим, пока вы еще на пути к судье…» [78] Евангелие от Матфея, 5, 25. — гениальная причина добрых дел для трезвых реалистов. Гениальная!

Выйдя из цирюльни с внешностью, измененной до неузнаваемости, я двинулся на поиски горшечника.

Собственно, адреса я не знал, но расспрашивать окружающих, привлекая к себе внимание, не стал. Я доехал до рынка на маршрутке и снова углубился в торговые ряды, с наслаждением вдыхая запахи горелого бараньего сала, корицы и розового масла. На что я надеялся? Да ни на что. Гордо сутулясь, я шатался, толкаясь и будучи толкаем, под яростно голубым небом среди стен то белоснежных, то желтоватых, обмазанных глиной и выложенных из камней, элегантно прихватывая с прилавков красную черешню и розоватые абрикосы, так как время персиков и винограда еще не наступило. Солнце жарило мне в затылок, капельки пота норовили зависнуть на кончике носа, но я был счастлив. Наверное, никогда в жизни я не был так счастлив, как сейчас. Чувство абсолютносвободы плотно засело у меня в груди, выпрямив диафрагму и расширив легкие. Я пьянел от жары и вони, криков и ярких тряпок, развешанных прямо на веревках. Полуденные вопли муэдзинов подхлестывали мои нервы, и мне казалось, что кровь в моих жилах вспенилась как шампанское. Я поймал себя на мысли, что я никого не ищу и ничего не хочу, ничего, кроме бесцельного шатания по этому городу, в этой жаре. Мне хотелось родиться и умереть здесь. Я вспоминал набережные Монако и пляжи Гоа, безумства Ибицы и голубые заросли агавы в Мексике, и мне не хотелось ни к синему морю, ни к голубым горам. Мне хотелось раствориться среди гомона толпы и плавящихся на солнце котлов, распасться на молекулы и рассеяться белой пылью города, который когда-то был моим…

Вдруг что-то щелкнуло у меня в извилинах, и я замер перед прилавком с глиняными горшками. Что-то в ДНК развернулось и сошлось как зубчики в передаче. За грудой горшков под линялым навесом сидел старик и пил чай.

За последние пару недель я свято уверовал в синхронистичность. И раз передо мной горшки, почему бы за ними не сидеть Ибрагиму?

Я перегнулся через сосуд, по форме напоминающий тот, что мусульмане помещают у себя в уборных, и, глядя в расшитую тюбетейку, прикрывающую ему темя, спросил:

— Ибрагим?

Старик поднял голову, отставил пиалу и кивнул.

— Я от Юсуфа-гончара.

Старик улыбнулся и поднялся, сложив руки в знак приветствия. Я тоже изобразил поклон и улыбнулся в ответ.

— Салям алейкум, уважаемый.

— Ва-алейкум ассалям, — снова кивнул старик. — Как здоровье моего друга? Как поживают его миндальные деревья и скоро ли он привезет товар?

Он говорил с неизбывным акцентом, но, судя по всему, прекрасно знал русский язык. Удобное наследие советской власти!

— Если мои глаза меня не обманывали, — (словно бес нашептывал мне эти цветистые фразы, и, проклиная себя почем зря, я никак не мог перезагрузиться на нормальную речь), — миндаль уже в завязах и урожай обещает быть хорошим. Слава Аллаху, и здоровье его прекрасно. Юсуф передает вам привет и ждет в гости, — на свой страх и риск продолжал я.