Вадим Юрятин - Последняя девочка

Раз уж тут все про себя пишут, то я тоже напишу немножко. Вообще-то я не священник и уж совсем не проповедник. Это он так, пошутил, а другие и подхватили… Рясу я взял у отца Георгия, вот уж кто был святой человек. Мы с ним почти два года спасались. Когда начались все эти события, я в церковь пошёл, не знаю даже почему, душа потянулась, что ли. Там мы с ним и познакомились. Отца Георгия там все знали, много народу вокруг него собралось. Потом умирать начали, быстро так, один за другим, отец Георгий еле успевал отпевать. Я тогда впервые и Священное писание прочитал, и молитвослов. И ещё у отца Георгия много книг было всяких, старинных. Сам-то я, вообще-то, наполовину татарин по отцу, зовут Эмиль, так что можете называть меня отец Эмиль Исламович, хотя я и не рукоположен, но сейчас-то какая разница.

Маму не помню свою, рано умерла. В церковь-то я и не ходил никогда раньше, а тут вот пришёл к отцу Георгию. Он мне говорил, что это не страшно, что я татарин, главное, что у меня душа к Богу тянется. Я в жизни только двух таких великих людей видел: отец Георгий и вот Профессор. Я всё запишу, что они говорили, я всё помню, у меня как будто в мозгу такой аппарат, который всё записывает. Я когда глаза закрываю, то у меня такая чёткость вдруг настаёт, как будто я вообще всё понимаю и вижу. Так что осталось только записать это всё: про Профессора-пророка; про Сестру его, которую слышать дано не всем, но вот я кое-что слышал; про отца Георгия-предтечу; про «Розу мира»; про «Цифрового Бога».

Я сейчас соберусь с силами и буду писать дальше… неразборчиво… после института в страховую компанию пошёл, потом предложили место в налоговой, я согласился. Платили не очень, зато спокойно всё, в шесть вечера уже дома. Отец Георгий совсем не такой был, он святой, кругом всё взрывается, а он в храме служит. Он меня многому научил, все тропари наизусть помню. Я очень плакал, когда он умер, вокруг совсем уж никого не было, я последний остался. Потом я всё шёл куда-то по снегу. Сначала в банду Михея попал, прости господи, потом в банду Сморчка. Они меня не убивали, просили, чтобы я за них молился, ну я и молился…

Это пишет Плотник. Я забрал тетрадку у этого ненормального, которого Профессор, как видно, из чистого любопытства, граничащего с маньячеством, зачем-то приютил здесь, в Бункере. Я всегда подозревал в нём эти садистские наклонности, эту неуёмную, невесть откуда взявшуюся тягу к власти и к всеобщему поклонению, но чтобы завести придворного пророка, воспевающего твою божественность, это уж совсем! Ничего я ему не намекал, как он тут пишет, я его всячески пытался отговорить от глупых и безрассудных поступков, но, как видно, так и не смог. Я уговаривал его, умолял и унижался… Ладно, тебя не жалко, старика, но девочку-то ты зачем утащил?

Я пролистал эти твои полные самолюбования записки. Не могу сказать, что они совсем не произвели на меня впечатления, скорее наоборот: они всколыхнули во мне забытые воспоминания, вернули меня в то время, когда я в одиночестве бродил по пустынным чёрным улицам, в то полное беспросветной тоски время, когда мне было всё равно – жив я или мёртв. Я написал об этом рассказ, правда, незаконченный. Я, вообще, много чего пытался написать, уже потом, в Бункере. Сейчас, по истечении некоторого времени, эти мои наброски кажутся какими-то жалкими попытками творчества, неудачной пародией на кого-то великого.

Сразу замечу, что при всём том, что я здесь уже написал, а возможно, ещё и напишу в дальнейшем про Профессора, я не испытываю к нему ничего, кроме благодарности. Мне никогда не забыть того момента, когда я посреди этого своего «чёрного» периода нашёл его в Бункере. Это было сродни нахождению уставшим путником оазиса в пустыне. Именно так оно и было для нас, тех, кто собрался вокруг него в то время.

Посреди куда-то бегающих и вечно спешащих людей, на фоне всеобщей злобы и отчаянного желания дать кому-то напоследок в морду, на всём этом тёмном и мрачном фоне он был, словно белый маг, излучающий свет. Он никуда не торопился, но много делал, говорил мало, но шутил и улыбался. Шутки, правда, были весьма странные и сомнительные, вроде того, что «наконец-то сбудется мечта всех мужчин, и под воздействием радиации мы наконец-то обретем лингамы своей мечты», или «наконец-то можно посмотреть чёрно-белые шедевры Феллини и Антониони, выглянув на улицу», или «давно мечтал посетить парк ледяных скульптур, пусть и немного окровавленных».

Читая эти записки, я не могу не удержаться от нескольких комментариев. Что-то уж очень много ты пропустил, дорогой мой Президент, и о многом предпочёл забыть. Например, о том, что сам-то назвался в анкете преподавателем (ну, ты им и был, всё по чесноку!), а когда зашла речь об умерщвлении «ненужных», то именно ты, а не кто-то другой весьма убедительно доказывал ценность учителей в отличие от юристов, депутатов и риэлторов. Так уж тебе хотелось сохранить свою жизнь. Хорошо хоть всё это длилось недолго, люди стали сами умирать, но всё равно натворили мы такого, что не оправдаться нам с тобой на Страшном суде, в который ты, правда, не веришь.

Нет у тебя никаких деталей, никаких примет нашего вынужденного сосуществования в Бункере, а они-то как раз и составляют наибольший интерес для будущих поколений, для которых ты, вроде бы, и стал писать эту свою тетрадочку. Ты сосредоточился совсем на другом, на своём любимом предмете: на критике. Не смею сказать, что не согласен с тобой. Мы много говорили об этом предмете, и во многом наши взгляды совпадают, даже готов признать, что ты меня в чём-то убедил. О, да, ты умеешь убеждать. Только вот, к чему это всё? К чему эти молнии ненависти, которые ты, словно Зевс, мечешь в политиков давно ушедшей эпохи, перемежая для разнообразия политику описаниями своих галлюцинаций? Да, съели их, съели, не переживай! Толку-то… Нам тоже недолго осталось месить ногами тающий снег.

Он что-то тут написал про меня, но, опять же, всё как-то по-своему, по-Профессорски. Вообще, любое событие, действие он всегда воспринимал глубоко по-своему, зачастую весьма неожиданно. Вот и в описании меня Профессор изображает какую-то мистическую фигуру, способную на суперменские поступки. В реальности же я всего лишь неудачливый музыкант, в свои сорок не успевший совершить чего-то сколько-нибудь выдающегося. Вся эта тяга к экстремальному, как я сейчас понимаю, не более чем попытка компенсировать ощущение пустоты в душе.

Музыка, кстати, от отца. От того самого отца, которого Профессор называет «гробовщиком», намеренно перевирая или по забывчивости путая то, что было на самом деле. Никакой он не гробовщик. Прежде всего, он тоже гитарист. А ещё романтик, балагур, любимец женщин, прожигатель жизни, вечно улыбавшийся и ни о чём не жалевший. В общем, полная противоположность мне, зануде и трижды тихому семьянину.