Геннадий Прашкевич - ЗК-5

«Лишь за гра нью сновиденья… В оскре сают вдруг на миг… жизни про житой мученья … и ме чты далекой лик… » — восстановил по памяти Салтыков. Неужели цареубийцы впрямь нравятся онкилонам?

«Наверное, еще и прозу пишете?»

Бритый поэт даже рассмеялся от удовольствия.

«А сюжеты где берете? Придумываете? Подслушиваете знакомых?»

«Да ну! Знакомых! — рассмеялся поэт. — Знакомые как раз чепуху несут. Все сюжеты давно изобретены, все герои давно расчислены. Черпай из прошлого, вскрывай прошлое, на то и формировались в недрах земли и общества нефть, уголь, алмазы, литература. Ну, вспомните, чем там, в прошлом работали? Гусиным пером, перьевой ручкой, цанговым карандашом, пишущей машинкой, а наработали на века. Почему же теперь этим не пользоваться? Вот задумывались, для чего в АлтЦИК едет этот чиновник? Ну, я про Салтыкова, про Кистеперого. По глазам вижу, что не задумывались. А у него задача — отказать нам в богатствах прошлого. Резко отказать. Сделать недоступным все наработанное предшественниками. — Он даже моргнул от возмущения. — Это как запретить навсегда добычу нефти и газа. Вы только вдумайтесь, какой-то Кистеперый предлагает закрыть для нас все, что триста лет нарабатывала для нас отечественная литература. Это же несметные несчитанные богатства! Им что, теперь лежать в пыли и в ничтожестве?»

«А вы-то о чем пишете?»

«О состоянии наших душ».

«Для меня, обывателя, не поясните?»

«Ну, если коротко, вот вам один оригинальный сюжет. Вдруг падает на землю аэролит, и ученые обнаруживают на нем обожженные письмена…»

«Можете не продолжать, я знаю концовку».

«Как это знаете? — не без сарказма спросил бритый. — Наверное, думаете радостно, что взрыв аэролита вызвал полное вымирание онкилонов?»

«Ну, зачем так круто? Я думаю, просто ученые эти обожженные письмена запросто расшифруют».

Бритый насторожился:

«И что же они там прочтут?»

«Они прочтут там ошеломляющие слова, — без улыбки ответил Салтыков. — Я есмь, есмь! Вот, примерно так. А? Угадал? В том смысле, что были люди как звери, теперь воспряли».

«Как вы узнали?» — с некоторой неприятностью в голосе спросил поэт.

«Прочитал. У одного мертвеца, как вы говорите, конкретно у Тургенева, год которого нынче объявлен. Замечу, что прошлое русской литературы даже богаче, чем вам кажется. В отличие от запасов нефти и каменных углей запасов там хватит на три вечности».

«Плесенью не отравитесь? — поэт теперь совсем уж неприязненно смотрел на Салтыкова. — У меня Маринка тоже, как заладит про Пушкина, так я ее из дому гоню».

«А Светка?».

«Той все по фигу».

«Ну, а Юля?» — усмехнулся Салтыков.

«А Юля на Овсяникове свихнулась. Я даже ревную. Но Юля права, Овсяников — опора всей культурной реформы. Он выдернул нас из животной жизни. — И спросил: — „Аудиторскую проверку“ видели?»

Салтыков кивнул.

Как же такое не посмотреть?

«Аудиторская проверка» как раз шла на барнаульской сцене.

Там онкилоны и выпестыши забили весь зал, — хулиганье нынче сидит в классических театрах. В прессе называли спектакль Овсяникова экспериментальным, так сказать, детищем культурной реформы, чудесным оком будущего, другие с пеной у рта доказывали, что и это уже отдает плесенью. Дескать, пора уже и Овсяникова отправить в низовья Индигирки. Там воздух свеж, прозрачен. Там местные онкилоны еще не знают, что Хлестаков запросто пользовался смартфоном. И Господь с ними, пусть бродят в садах поломанных, разбитых статуй.

Поэт нынче рождается в столице, а умирает все равно на Индигирке.

Только культурная реформа позволила мастерам сцены (как и всем другим истинным творцам) чувствовать себя уверенно. Больше никаких — по мотивам. Творения Гоголя следует рассматривать как тряпье из подвала, но как много чудесного можно вытрясти из этого уже никому не нужного тряпья. В паре с Мерцановой («экое богатое тело, хоть сейчас в анатомический театр») в Барнауле еще раз (возможно, в последний) на сцену вышла легендарная, но тронутая, тронутая густой плесенью времени Ангелина Степанова. Молодость живой (пока) легенды пришлась совсем на другую эпоху, старая дура путалась, сбивала прельстительный креатив Мерцановой.

«Ну, Машенька, — лепетала пропылившаяся легенда сияющей вдохновенной Мерцановой, женщине-джету, лучу солнца, пылающему сердечному факелу. — Пора, пора. Займитесь, душенька, туалетом. Он милый, милый — (речь шла о приезжем аудиторе, столичной штучке), — но Боже нас сохрани хоть как-то дразнить его. Ведь осмеет, он такой, он выставит нас помпадуршами! Право, приличнее будет одеть тебе голубенькое с оборками».

«Голубенькое? С оборками? — капризно возражала Мерцанова, распахивая чудесные глаза, вскидывая волшебные руки. Прямо как девчонка, рассказывающая об увиденном в зоопарке. Вот, дескать, какие там звери большие, неумные, им есть несут, а они отворачиваются. Если люди произошли от обезьян, то Мерцанова — от самой хорошенькой. — Ну, маменька! Ляпкина-Тяпкина будет в голубом, и дочь Земляники в голубом припрется!»

Мрачные глаза Степановой вдруг засверкали:

«Ты, дитя, говоришь мне наперекор!»

На столах, занявших всю северную половину сцены, дребезжали многочисленные телефоны, над каминной полкой возвышались электронные часы, указывающие будущее время, два трехметровых плазменных экрана отображали провинциальное действо в огромном увеличении, в раскраске, в меняющихся ракурсах, любой самый подслеповатый онкилон мог любоваться Мерцановой. Сама нежность, взлет ресниц, прелестные оттенки, присущие только яблоку-паданице (вот гоголевский мотив, который имело смысл сохранить, и Овсяников это вовремя понял).

«Юппи!» Мерцанова по нескольку раз повторяла одно и то же.

«Юппи!» Над сценой взрывались лучи черного света.

«Юппи!» Как стоны. Как аллергия на ежей.

Это пленяло, все взгляды только на Мерцановой и скрещивались.

Этим она и взяла онкилонов: довела до совершенства давно известный сценический закон: частым повторением одних и тех же слов доводить собственные чувства до уровня чуда. «Ах, маменька, совсем не пойдет мне голубое!» — чудесно прижимала она ручки к груди, и зал восхищенно стонал. «Голубое мне совсем не пойдет!» Недавно на этой сцене был освистан столичный певец, слишком уж явственно восхищавшийся всем голубым, особенно в оборочках; Мерцанова это помнила, ее спор с маменькой был чудесен, весь в угадывающихся намеках, в искренности лукавой. Это же Сибирь, это Алтай, это просторы, это вечный пейзаж души. Тут все когда-то называлось Западно-Сибирским краем, а теперь возведен АлтЦИК, великая реформа работает, утром встанешь — за окном не совсем то, что ты запомнила, когда ложилась, а все — более прекрасное. Край будущего. Здесь даже сугробы зимой вспыхивают алым, а Степановой, видите ли, голубенькое подавай.