Геннадий Прашкевич - ЗК-5

«Нет, нет, маменька, не пойдет мне!» — торжествовала Мерцанова.

«Да как же так, дитя, как же так?» — отчаивалась, трепыхалась, как курица, живая легенда, заламывала сухонькие ручки, восторженное молчание зала казалось ей грозовым. Она откровенно не поспевала за будущим.

« Криветко! Креведко! »— неслось из зала.

Степанова не должна была оправдываться перед Мерцановой, но, к восторгу зала, все время оправдывалась: «У тебя, дитя, глаза разве не темные?»

Зал ревел: темные, темные глаза у Мерцановой!

Женщина должна знать себе цену, а то мало ли какая ситуация.

Потом столичный аудитор въезжал в городок N на приземистой лошади Пржевальского — белой, настоящей, откидывающей чудесную гриву, совсем как примадонна. Из скрытых динамиков грозно звучало, к восторгу забивших зал онкилонов: «На солнце, сверкая штыками…». В этом месте живая легенда, наконец, спохватывалась. Сто режимов одновременно спорили в ней. Вот оно, хваленое прошлое, а будущее свое Степанова уже давно пережила.

Не все знали, что творческую карьеру Овсяников начинал в пыльном узбекском отделении советской «Комсомолки», когда она еще оправдывала свое название. « Весенние приходят дни в твоих глазах сиять, колхозник, — читал Овсяникову свежие строки молодой узбекский поэт Амандурды. — Пахать на тракторе начни, соху пора бросать, колхозник». Молодого Амандурды высоким голосом перебивал старый поэт Азиз-ака, покрытый темными морщинами, как доисторическая черепаха. « Живу на свете я давно — такая не пекла жара! Как прадедовское вино, нас изнутри сожгла жара». Но все свободное время молодой Овсяников проводил в местном театре, где помогал местным деятелям ставить большой фантастический спектакль. Узбекские фотонные корабли доставляли на красную планету Марс особенно ценные сорта хлопчатника и сухую петрушку. Марсиане не догадывались, что поедание петрушки требует калорий больше, чем их можно получить в результате поедания, и гибли в массовых количествах. Вот такая фантастическая пьеса. Здорово смотрелась на фоне тех дней. Тогда много что зарождалось. «Целина», Аральское море высохло, сибирские реки ждали кардинального поворота. « Камментырулят! » короче.

139…

112…

Случайные дорожные встречи Салтыков додумывал уже в гостинице.

Машину он бросил у ворот гаража, украшенного эмалированной табличкой: «Осторожно открывается нечеловеком». Иметь дело с нечеловеком не хотелось, зато бритый поэт Рябов (Рябокобылко) ему понравился. Вот есть же у человека сразу и Света, и Юля, и Маринка, и все, наверное, любят его, всем нравится — творческий человек, губы не гуталином красит. Жалко, талант не передается половым путем. И полковник Овцын остался в памяти. И Николай Рогов-Кудимов запомнился. Интересный народ перекочевывает в сторону АлтЦИКа. Наконец, кабинет, предложенный Салтыкову, тоже оказался неплох. Просторный и открыт в сторону набережной. Птицы лепечут, внутренность леса постепенно темнеет. Совсем как у Ивана Сергеевича.

Думая так, Салтыков провел ладонью по темному резному стеклу трех книжных шкафов, но заглядывать в таинственные глубины не стал, был уверен, что его предварительный заказ выполнен. Письменный стол тоже понравился — с множеством удобных ящиков, с последней переносной моделью Интеля, с удобной клавиатурой. А всю северную глухую стену кабинета занимала «плазма». Напротив — два кресла, диван, несколько в стороне, ближе к окнам, замшелый камень. Торчал тут, наверное, с доисторических времен, гостиницу так прямо над ним и построили, даже муравьев не спугнули.

«Как хороши как свежи были розы».

Розы на набережной, правда, смотрелись необыкновенно.

Густые колючие кусты — и почти все цветут. Такое роскошное цветение тут, наверное, тоже связывают с Великой реформой культуры. «Лишь за гранью сновиденья воскресает все на миг». Попутчики заразили Салтыкова стихами, но он справился, и как раз в этот момент легкий сиреневый туман за окном сдернуло, высветились сразу деревья, и река серебряно высветилась, каждый бурун плясал, как большие рыбы. «С вами говорит автоответчик предлагаем оплатить счет за телефон ноль руб ноль коп». Хорошо, что предлагает, а не советует. А в верхнем ящике стола лежал толстенный рабочий экземпляр «Истории России в художественно-исторических образах», и тут же правила для гостей. «Запрещается применять электрошокер против беременных женщин, даже если они вооружены или нападают группой».

Ладно, это посмотрим позже.

Овсяников… Овсяников… На пресс-конференции в Барнауле Овсяников демонстративно не смотрел в сторону Салтыкова, был уверен, что все равно Закон об охране прошлого не пройдет. Серая охотничья куртка с зеленым воротником, стакан в руке (онкилоны и выпестыши восторженно выдыхали: с квасом ). Пресс-конференция проводилась прямо на сцене, на которой всего час назад отыграли «Аудиторскую проверку».

«Что у вас в планах?» — спросил журналист Овсяникова.

Овсяников потянулся к стакану: «„Подвиг вредителя“». Православно забанил. И добавил, оценив температуру зала: «Думаю, конечно, и о другом. За „Истопника“ возьмусь, пожалуй».

«Даже боюсь подумать, о чем это».

«Не притворяйтесь, — наслаждался Овсяников восхищенным шелестом зала; он знал, что его любят. — Уверен, вы догадались. Я же говорю об этом вашем Пушкине. Его истопник — вовсе не мифологическая фигура. Михельсон, Чика, Гринев, Пугачев, Машенька, Швабрин, Хлопуша, комендант крепости — это все фигуры исторические, выдуманные. А кто над ними стоит? Кто дисциплинирует это безудержное броуновское движение? Императрица? — уловил он подсказку из зала. — Ржунимагу! Откуда на Алтае страсть к коронованным особам? — И объяснил, не стал тянуть, поднял руку, требуя внимания. — Истопник из Зимнего дворца! Императрицы приходят и уходят, Машеньки выходят замуж и становятся старухами, Швабриных и Пугачевых вешают, Хлопушам и Чикам рвут ноздри, обывателей сажают в участок, только истопников ничем не убьешь, они движут судьбами. — Овсяников благодушно откинулся в роскошном кресле, вынесенном на сцену специально для него. — Разве не истопник свел Машеньку Миронову с царствующей особой? Вот вам и ответ на интерес народа к теме демократического социализма».

И добавил негромко:

«В травах, в словах и камнях…»

«Это вы о чем?» — крикнул кто-то из местных журналистов.

«А вы, конечно, забыли? — Овсяников обвел зал яростным взглядом. — Впрочем, вы не могли забыть, вы просто не знали. — Он вдруг заговорил каким-то особенным, не своим голосом, медленно переводя взгляд с одного журналиста на другого. — „А ты посмотри, садик у меня теперь какой! Сам каждое деревцо сажал. И фрукты есть, и ягоды, и всякие медицинские травы“. — Скорее всего, слова Овсяникова были обращены исключительно к Салтыкову, которого он, конечно, увидел в зале. — „Уж как вы там ни хитрите, господа молодые, а все-таки старик Парацельсий святую правду изрек: in herbis, verbis et lapidibus…“»