Ксения Спынь - Идол

Лунев на это ей ничего не смог ответить: он не знал, было ли ему раньше лучше или хуже. Вернее, да, объективно тогда было лучше. И, зная поступок, который всё изменил, который привёл к «теперь» и «хуже», было вполне логично пожалеть о нём и подумать, что не стоило его совершать. Другое дело, что Лунев не знал, подойдёт ли формула «И зачем я только…» к данному случаю.

Семён — человек в углу барака — шевелился и существовал сам по себе, независимо от восприятия Лунева, не имело значения, помнил ли тот о его существовании или забывал начисто, считал ли способным совершить движение или нет. Другая жизнь — не его, другого человека — удивляла Лунева. Он знал, конечно, и раньше, что она существует, но никогда не ощущал настолько вблизи, настолько рядом с собой, настолько очевидную и материальную, ещё более материальную, чем своё собственное существование.

Лучина тлела, слабо и безрадостно.

— А зачем вы бастовали? — спросил Лунев.

Семён быстро обернулся, недобрый огонёк промелькнул в его тёмных глубоко посаженных глазах.

— Зачем бастовали, говоришь? — произнёс он сквозь зубы. — А зачем ты стихи написал?

— Зачем? — тихим эхом повторил Лунев и задумался. — Не знаю.

Не то чтобы он совсем не знал, никогда, с самого начала, но он совершенно не помнил теперь, почему решил ввязаться в это дело, что сподвигло его на не совсем ординарный поступок.

— Не знаешь… — ворчливо передразнил Семён. — А должен, раз стихи пишешь, — он отвернулся от Лунева и устремил взгляд вверх, будто припоминал что-то. — Мы пошли, потому что так надо было. Потому что нельзя, чтоб один человек другим людям богом становился.

— Почему нельзя?

— А ты считаешь по-другому? — в голосе Семёна послышалась даже угроза. По тому, как он смотрел на Лунева, можно было предположить его мысли: а не перекинулся ли этот сопляк на сторону властей или, чего доброго, оказался подсадной уткой.

— Нет, я не понимаю, — признался Лунев. Он чувствовал себя беспомощным ребёнком в окружении огромных «надо» и «нельзя», которые никак было не объяснить по-обычному: они просто были, потому что были, потому что изначально кто-то создал их такими. Нет, Лунев-то верил, что нельзя, но объяснил бы кто-нибудь: почему.

— Ты же поэт, — всё ещё несколько злобно произнёс человек в углу. — Образованный, культурно просвещённый. Это ты мне должен объяснить, почему, чтоб я понимал, за что борюсь. А мне и не надо понимать! — вдруг выкрикнул он с неожиданной удалью. — Я просто чувствую, что так надо, и делаю! И мне не важно, что из этого выйдет. А ты… — его вдруг как будто осенило, он приблизился к Луневу и во все глаза уставился на него. — У тебя ведь лучше, чем у меня получилось. Ты не просто так — поорал и на каторгу. У тебя результат виден.

— Результат? — непонимающе переспросил Лунев.

— Их ведь читают, твои стихи, а?

Он задумался. Откуда ему знать, читают ли сейчас, идёт ли волна по стране или всё давно загасилось для пущего спокойствия?

— Ну… Читали вроде.

— Читали! Многие! Может быть, миллионы! Это уже не забастовка на одном заводе. Понимаешь? Это голос на всю страну.

— Я не уверен, что это можно считать за результат, — сказал Лунев.

— А что? — Семён настороженно прищурился.

— Это ничего не даст, скорее всего. Дальше чтения и возмущения на словах вряд ли пойдёт, — думал ли он когда-нибудь, что это что-то даст… Кажется, вообще не задумывался, главными тогда были совсем другие вопросы.

— А воодушевление народа? А отклик в сердцах?

— Не уверен, что ради этого стоило жертвовать всем, — наконец признался Лунев.

— Не уверен… — Семён косился на него вдумчиво и испытующе. — А ты осторожен, парень. Не сказал же «нет»?

— Не сказал.

— Послушай… — Семён подумал мгновение, смотря в потолок, потом заговорил. — Смотри, вот если тебе снова попасть в то время, когда ты решил написать своё… стихотворение… и если бы ты знал всё, что случится после… Стал бы ты его писать?

Лунев глубоко задумался. И произошло невыразимое: он на самом деле вернулся в те дни, когда идея протеста, рождавшаяся в поэтических строках, не отпускала его ни на минуту. Все чувства, все краски и образы, — всё всплыло в один миг в своей первозданной яркости. Он снова пережил ту ночь, самую трудную ночь исступлённой работы, самое совершенное удовлетворение, когда стало понятно: да! получилось! Вновь окунулся в нервную лёгкость последующих дней, эйфорию с щепоткой бездонной паники. Как во второй раз ощутил всё — с начала и до конца.

— Да, стал бы, — сказал он.

— Вот видишь. Значит, ещё не всё потеряно, — проговорил Семён. — Ты сделал, что хотел. Получил, что должен был. Значит, идёшь правильной дорогой. Всё ещё будет впереди.

Ему снился Ринордийск. Снились длинные тёмные улицы, узкие завороты переулков — как коридоры! как коридоры тогда! кто выключил свет? — по которым изредка шмыгали остатки жизни. Человеческое существо вдруг показывалось в закоулке из-за обшарпанной стены и тут же убегало, прячась от чужого взгляда.

Запустение царило в городе. Жители делали вид, что их нет, они превращались в обломки каменных кладок, в потоки, скользящие по дождевым трубам и канавам, в опавшие листья, гонимые осенним ветром.

Даже надежды не осталось здесь больше. Некому было сказать слова ободрения, пообещать, пусть даже несмело, что хорошее ещё будет, что потёмки — не навсегда. Когда-то блистающая огнями столица превратилась в чёрный зловещий город, где властвовал… Один. И всё остальное замолкло, когда Он сказал замолкнуть.

Чёрное солнце взошло над Ринордийском. Город утратил движение. Твердь чёрных шпилей втыкалась в чёрную пластину неба. Как на старой гравюре. (Гравюра, гравюра… Смутно помнится…) Сквозь века город вернулся, он не был новым.

И некому было нарушить безмолвие.

Только глубоко под землёй, в тайных тоннелях, про которые не знал почти никто, под строгими чёрными улицами, было движение. Там суетились, бежали, пытались успеть. Там устремлялись под уклон подземных коридоров и с рук на руки передавали исписанные листки: «Передай, это он написал». На что они надеялись, оставалось неясно; действительно ли считали, что могут что-то изменить. Но они бежали, в спешке передавая свитки, будто устроили самую рискованную в мире эстафету.

Но их песенка была уже спета: в чёрном городе не могло утаиться ничто. Все тоннели и лазы были сосчитаны и учтены. Все манипуляции с интересом наблюдались — до поры до времени: пусть побегают ещё, пока это даже забавно. На самом деле, подземные коридоры просматривались насквозь и были видны, как на ладони.

И, вполне возможно, те, кто мчались по ним наперегонки, об этом догадывались.

Лунев знал этих людей. Он не смог бы вспомнить сейчас ни одного имени, ни даже, где он встречался с ними, но когда-то знал очень близко и светловолосого молодого человека с нервной улыбкой и тревожно бегающими глазами, и другого — внешне спокойного, элегантного, саркастически прищуренного, и ещё многих, многих других…