Рэй Брэдбери - Высоко в небеса: 100 рассказов

Что такого особенного было в том дне, что и сорок лет спустя он встает перед глазами так объемно, так ясно и живо? Быть может, каждый из них пережил такой же опыт, как и он. За несколько дней до пикника он нашел фотографию своего отца, когда тот был моложе на двадцать пять лет, где он стоит в кругу своих друзей из колледжа. Эта фотография взволновала его, она заставила с особой силой осознать, как летят годы, как быстро поток времени уносит тебя все дальше от юности. Фотография, сделанная им теперь, через двадцать пять лет выглядела бы так же странно для его детей, как для него эта фотография отца — неправдоподобно молодого незнакомца из какого-то незнакомого времени, которое никогда уже не вернется.

Может, все так и было на том прощальном пикнике — каждый знал, что через каких-нибудь несколько лет они будут переходить на другую сторону улицы, чтобы не встречаться друг с другом или, встретившись, говорить: «Надо бы нам как-нибудь пообедать вместе!» — и больше не видеться. Какова бы ни была причина, мистер Уэллс по-прежнему ясно слышал тот плеск воды, когда они ныряли с причала под золотыми лучами солнца. А потом пили пиво с сэндвичами, сидя в тенистой сени деревьев.

Мы так и не съели тогда этот пумперникель, — подумал мистер Уэллс. — Забавно, будь мы тогда чуть более голодны, мы бы его разрезали и я никогда бы не вспомнил о нем, глядя на эту буханку на прилавке.

Лежа под деревьями, исполненные золотого покоя, навеянного пивом, жарой и душевной мужской компанией, они поклялись, что через десять лет встретятся в день нового, 1920-го года возле здания суда, чтобы посмотреть, что с ними стало. Беспечно болтая и перебивая друг друга, они вырезали на хлебном каравае свои имена.

— На обратном пути, — сказал мистер Уэллс, — мы распевали «Залив под луной».

Он вспомнил, как они гнали машину через сухую, жаркую ночь и вода капала с их мокрых плавок на тряский пол. Они ехали, выбирая многочисленные окольные пути — просто так, без всякой причины, что само по себе есть лучшая на свете причина.

— Доброй ночи.

— Пока.

— Прощай.

Потом около полуночи Уэллс поехал один домой спать.

На следующий день он прибил пумперникель к своему трюмо.

— Я чуть не заплакал, когда два года спустя моя мать выбросила его в мусоросжигатель, пока я был в колледже.

— А что произошло в тысяча девятьсот двадцатом? — спросила жена. — В Новый год?

— Ах, да, — сказал мистер Уэллс. — Я случайно, в полдень, проходил мимо здания суда. Шел снег. Я услышал бой часов. Боже, подумал я, мы же должны были встретиться здесь сегодня! Я подождал пять минут. Нет, не прямо перед зданием суда, нет. Я стоял на другой стороне улицы. — Он помолчал. — Никто не появился.

Он встал из-за стола и оплатил счет.

— И еще я возьму вот эту неразрезанную буханку, — добавил он.

Когда они с женой шли домой, он сказал:

— Мне пришла в голову безумная идея. Мне всегда хотелось знать, что сталось с каждым из нас.

— Ник по-прежнему в городе, в своем кафе.

— А как насчет остальных? — Лицо мистера Уэллса порозовело, он улыбался и размахивал руками. Они разъехались. Том, кажется, в Цинциннати. Он кинул быстрый взгляд на свою жену. — Просто так, пошлю ему этот хлеб!

— Но…

— Точно! — Он рассмеялся и зашагал быстрее, похлопывая ладонью по буханке. — Пусть он вырежет на нем свое имя и отправит дальше остальным, если знает их адреса. И в конце концов обратно ко мне со всеми именами!

— Но, — возразила она, беря его под руку, — это лишь опечалит тебя. Такие штуки вы проделывали так много лет назад, а теперь…

Он не слушал. «Почему днем такие идеи не приходят мне в голову? — думал он. — Почему они всегда приходят после захода солнца? Утром перво-наперво, — думал он, — ей богу, отправлю этот хлеб Тому, а потом остальным. И когда он вернется, у меня будет точно такой пумперникель, как тот, что сгорел в печи! Почему бы нет?»

— Посмотрим, — сказал он, когда жена открыла входную дверь и впустила его в духоту дома, гостеприимно встречающего их тишиной и теплой пустотой. — Посмотрим. Мы еще пели тогда «Греби, греби, гребец лихой», верно?

Утром он спустился в гостиную, на мгновение остановившись в ярких лучах солнца, — свежевыбритый, с почищенными зубами. Все комнаты были залиты солнцем. Он с интересом взглянул на утренний стол.

Жена занималась приготовлением завтрака. Медленно и спокойно она нарезала вчерашний пумперникель.

Он уселся за стол в лучах теплого солнца и протянул руку к газете.

Она взяла ломтик свеженарезанного хлеба и поцеловала мужа в щеку. Он похлопал ее по руке.

— Тебе один или два тоста, дорогой? — нежно спросила она.

— Два, пожалуй, — ответил он.

1951

The Pumpernickel

© Перевод О.Акимовой

Гаррисон Купер еще не вступил в пору старости: ему исполнилось всего тридцать девять; на таком рубеже сорок лет — это уже горячо, а тридцать — холодно; разница весьма серьезная, не только в смысле температуры, но и в смысле мироощущения. Человек незаурядных, даже блестящих, способностей, он не связал себя брачными узами и не собирался этого делать, не завел детей, которых мог бы с чистой совестью признать своими, а посему располагал свободным временем; однако летним утром 1999 года он почему-то проснулся в слезах.

— Что такое?

Выбравшись из постели, он подошел к зеркалу, чтобы рассмотреть мокрое лицо, понять причину грусти и выяснить истоки печали. Как ребенок, в котором переживания разжигают любопытство, он нарисовал свою собственную карту, но среди бескрайних пустынь тоски не смог найти столицу отчаяния — и пошел бриться.

Это не помогло: у Гаррисона Купера обнаружился тайный запас меланхолии, которая даже во время бритья стекала ручейками по намыленным щекам.

— Господи, как на похоронах! — воскликнул он. — Но вроде бы никто не умер?

На завтрак он, вопреки обыкновению, съел недожаренный тост, а затем отправился к себе в лабораторию, надеясь, что Тайм-Ровер подскажет, почему из глаз текут слезы, когда для этого нет видимых причин.

Тайм-Ровер? Ах да.

Дело в том, что после тридцати Гаррисон Купер посвящал большую часть времени разработке схем невообразимого прошлого и неизведанного будущего. Фантазии мужчин обычно реализуются в виде машины, которая прекрасна, как женщина. Гаррисон Купер направил свои мечты в другое русло: из воздуха и раскатов грома он создал свое собственное средство передвижения и назвал его машиной Мёбиуса.

Краснея от наигранного безразличия, он объяснял знакомым, что берет полосу прошлого и полосу будущего, а потом скручивает их на пол-оборота в точке настоящего, чтобы образовалась односторонняя петля. Вроде тех бумажных восьмерок, которыми в девятнадцатом веке забавлялся математик А. Ф. Мёбиус.