Вячеслав Рыбаков - На мохнатой спине (журнальный вариант)

А ведь ничего еще толком и не было! Только-только чиркнул по краешку!

Стыдно быть влюбленным стариком. Смысл и суть любви — отслаивать от себя в будущее новое поколение, дарить бытие тем, кто тебя заменит; а тут всего лишь отчаянная жажда затосковавшей плоти проюркнуть, как воришка, в поколение своих детей. Зацепиться за жизнь. Ухватить ее, улетающую с усталым карканьем, хоть за перышко хвоста. Мучительная и заведомо безнадежная попытка удержаться на скользком склоне, что день ото дня дыбится все круче.

Редкий выходной, когда я дома и свободен, и, будто назло, все разбрелись. У жены как раз на сегодня назначили какие-то курсы повышения; прежде чем учить других, научитесь-ка сами. Сережка с Надей уехали на оздоровительную базу авиаторов где-то под Рузой — поймать последние снежные деньки, побегать на лыжах… Только тесть сидел у себя, как сыч, — то ли читал что-то, то ли неотрывно в телевизор пялился, потягивая крепкое. И я тоже сидел, как сыч. Пялился в окно и думал о том, о чем век бы не думать.

Я Надю больше не видел после катка. И не то чтобы мы сознательно избегали друг друга; при той жизни, какой в те годы приходилось жить, эти буржуйские сопли были избыточными, как шелковые бантики на солдатском сапоге.

Некогда, и все.

За окном догорал морозный мартовский вечер — прозрачный, звонкий и напоённый светом, как сосулька. Когда-то такие вечера сами по себе были словно обещание. Я сидел в кресле перед окном, на коленях у меня лежала корешком вверх раскрытая книга, и это длилось, верно, уже не меньше часа.

Там, где в розовой дымке тонуло слепящее пятно солнца, за лесами, за долами, Гитлер доедал Чехию. А цивилизованный мир стыдливо отводил глаза и на очередные ноты нашего Литвинова, справедливые, точные, возмущенные, почти пророческие, внимания обращал не более чем на жужжание надоевшей мухи. Тут люди едят, а она, понимаешь, опять за свое… Не твоя тарелка! Кыш!

И даже мне уже было плевать. Устал.

А может, и вовсе надорвался.

Они в Рузе… С компанией, конечно, но ведь всегда можно найти номер на двоих… Они там… Что?

Уже?

Еще?

В дверь моего кабинета стукнул кулак.

— Ау? — сказал я, поворачиваясь вместе с креслом.

Дверь приоткрылась, и, не пересекая порога, внутрь просунулся тесть.

Он обрюзг и исхудал, втянувшиеся щеки и костлявые скулы были покрыты пегой седой щетиной. Иногда меня ужас брал: и это наш комиссар, жестокий и прекрасный созидатель счастливого завтра? Где твоя кожанка, папа Гриша? Где твой пыльный шлем?

— Думаешь? — спросил он.

— Есть немного, — ответил я.

— Это правильно, — сказал он. — Есть о чем подумать.

— Заходи.

Он помялся.

— Давай лучше ко мне, — сказал он.

Я помедлил, потом поднялся. Я сразу понял, что это значит.

И не ошибся.

— Садись, — сказал тесть. — Выпьешь?

Я сел и сказал:

— Куда ж деваться.

— Не хочешь — не дам. Самому больше достанется.

— Пригублю, а там видно будет, — дипломатично ответил я.

Если бы вся дипломатия сводилась к таким проблемам!

Он вынул из серванта вторую рюмку, вернулся к столику и стремительно, почти не потеряв кавалерийской сноровки, расплескал водку на двоих.

Хряпнули, конечно, и крякнули хором. По пищеводу прокатило, в желудке зажглось. Закусили, аккуратно взяв с блюдца по мышиной дольке сыра.

— Не так часто бывает, что мы с тобой вдвоем остаемся, — сказал тесть, прожевав. Кашлянул. — А поговорить пора.

— Что стряслось, папа Гриша?

Он помедлил, языком очищая зубы после закуси. Сначала верхние, потом, видно было по блуждающему вздутию на щеке — боковые.

— Я тебя понимаю, — сказал он. — Ты мужик, и я мужик. Молодой был — ни одной юбки не пропускал. На перине так на перине, в тачанке так в тачанке… И если б Марылька мне не дочь, слова бы тебе не сказал. Мужик на то и создан, чтобы девки не скучали. Дают — бери. Тем более годы твои такие, что… Седина в бороду — бес в ребро. Как не потешиться напоследок?

— Ты о чем, папа Гриша? — безмятежно спросил я.

— Если б я знал! — в сердцах сказал он.

— Так тогда какого…

— Мне одно ведомо. Тебя в семье почти что и не застанешь никогда. А Марылька, хоть баба и работящая, но все ж таки ночует в доме. И вот я вижу в последние месяцы, что она не в себе. То гимнастикой какой-то мается… Встанет ни свет ни заря — и ну задом крутить да ногами лежа дрыгать. Тебе-то невдомек, при тебе она ничего такого себе не позволяет, но когда ты в отъезде… Страшно смотреть, как женщина себя изводит. То не жрет ничего, то какие-то травки заваривает… И каждые два-три дня перед трельяжем крутится. И еще в ванной — нагишом, наверное. Я так понимаю, проверяет, не помолодела ли… А потом плачет в подушку.

У меня сжалось горло. Вот оно как…

Девочке-то моей тоже, выходит, несладко.

Тесть умолк, пытливо сверля меня взглядом. Будто хотел досверлить до мозга.

И взять пробы мыслей.

— Так разве ж это плохо? — спросил я.

— Было бы не плохо, если б она просто дурочку валяла с этими всеми упражнениями да отварами. У каждого — своя блажь перед старостью. Но коли плачет… Значит, она себя сравнивать с кем-то начала. Я так понимаю, ты где-то завел молоденькую. А Марылька ж гордая. В глаза тебе слова сказать не может, но пытается остаться… снова стать… И сама видит, что чудес не бывает.

— Выдумала она себе все, — сказал я, сам не понимая, сколько в моих словах правды, а сколько — кривды.

Факт, что я никого не завел. Ниже пояса не завел, да. Но…

Иной каждую неделю на сторону бегает, а думает об этом и мучается меньше, чем думаю и мучаюсь на ровном месте я. Может, для того и бегают? Чтобы не думать? Если и впрямь изменить — измена не так заметна? Вроде как в сортир сходил, облегчился — и опять гоп-ля-ля, свеж и бодр. Сыт и спокоен. А вот если постеснялся сбегать до ветру вовремя — нет потом муки горше…

— Ну, не знаю, — протянул тесть с сомнением. — Я же вижу, что у вас в последнее время нелады. И стонать вы у меня за стенкой уж которую неделю перестали… И вообще — смотрите дружка на дружку как чужие. Слова говорите те же, а голоса мертвые.

— Сейчас я тебе одну вещь скажу, — хмелея, решился я. — Только ты еще налей сначала.

Он не заставил себя упрашивать.

Внутри опять полыхнуло, подбросили черти уголька под сковородку. Кровь побежала бодрей. Стало мерещиться, что жизнь прекрасна. Но я давно уже уяснил: можно вернуться на то самое место, где был когда-то счастлив, и даже сесть так же, как тогда, и выпить хоть литр. Ну, где тут мое несбывшееся, ау? Но в прежнего себя и после литра не вернешься.

— Я ж сколько раз пытался по-хорошему, — признался я. — Понимаешь… Ну не отвечает! Чем я ласковей — тем ей смешней. Иронизирует только. Хоть бы сказала, что ей против шерсти-то — тогда бы, может, слово за слово и размотали. Но не могу добиться. Это уж, знаешь, папа Гриша, не тебе, а мне впору думать про измены. Стенкой какой-то закрылась, и все.