Юрий Брайдер - Жизнь Кости Жмуркина

— У всех вас одна отговорка — Короленко. А разве он был хорошим писателем?

— Честно?

— Честно, — девица поджала губки.

— Не знаю. Я кроме «Детей подземелья» ничего не читал.

— А вы сами плохой или хороший?

— Вы имеете в виду как писатель?

— Нет, как человек.

— Дерьмо! — чистосердечно признался Костя.

— Значит, будете иметь здесь литературный успех.

— А как насчет того, чтобы встретиться вечерком? — При всей своей скромности Костя не мог не произнести этих слов. Уж очень хороша была девица — этакая юная телка с нежнейшей, атласной кожей, сонными глазами и пухлым порочным ртом.

— Разве я против… — Она опять приподняла газету, прикрывавшую ее секретный список. — На семинар прибыло семьдесят девять человек. Из них мужчин — шестьдесят пять. Предложение о встрече поступило от сорока двух. Вы там между собой сначала распределитесь. По возрасту или еще как… А пока не мешайте мне работать.

Действительно, в затылок Косте уже дышал человек восточного типа с огромной дыней под мышкой не — то Абдуллаев, не то Хаджиакбаров…

Номер, в котором поселили Костю, располагался на самом непрестижном втором этаже. Две койки выглядели так, словно кентавры насиловали на них амазонок. Третья, явно предназначенная для Кости, была аккуратно застелена.

После изучения пустых бутылок, валявшихся повсюду, Костя пришел к выводу, что один постоялец прибыл из Сибири, о чем свидетельствовала крепчайшая настойка «Тархун», а второй с Кубани (соответственно, водка «Краснодарская»).

Пора было вливаться в коллектив творческого объединения, тем более что рекомендация у Кости имелась весомая — трехлитровая банка самогонки, чудом сохранившаяся после знакомства с кроманьонцем Чирьяковым.

Общество он отыскал по шуму, доносившемуся из соседнего номера. В девятиметровую комнату набилось человек двадцать. Дым стоял коромыслом, а от пустых бутылок на столе не было места даже для пепельницы — сигаретный пепел стряхивали прямо в горлышки тех самых бутылок.

Костя появился как нельзя кстати, поскольку компания уже испытывала недостаток в горячительном.

Быстро познакомились. Народ тут собрался самый разный, от охотника-промысловика до кандидата исторических наук. Все в основном были Костины ровесники, годами выделялся только старик Разломов, уже успевший написать (а главное, издать) несколько книг, которые официальная критика разнесла в пух и прах.

После того как содержимое банки уменьшилось наполовину, кандидат исторических наук Балахонов, в рубашке которого прямо напротив сердца зияла дыра, оставленная не то крупнокалиберной пулей, не то горящей сигаретой, сделал следующее заявление:

— Предлагаю учредить новую единицу измерения алкоголя. Так сказать, универсальную и всеобъемлющую. Твоя фамилия, кажется, Жмуркин? — обратился он к Косте.

— Ага, — осоловело кивнул тот.

— Таким образом, доза отменного самогона объемом в три литра и крепостью примерно в пятьдесят градусов отныне будет называться один «жмурик». Возражений нет?

Все дружно одобрили это предложение, а кто-то добавил:

— Тогда единица очарования — одна «Кишко».

Оказывается, фамилию Кишко носила та самая очаровательная девица, которая регистрировала участников семинара.

— Когда я вместе с академиком Туполевым сидел на Лубянке, он предложил измерять качество атмосферы в «бздиках», — басом произнес старик Разломов, большую и лучшую часть своей жизни проведший за решеткой. — Один «бздик» — это когда одновременно пернут все сорок заключенных, нажравшихся гнилого гороха.

Разговор сам собой перешел на сталинские репрессии, и Костя имел неосторожность похвалить писателя Рыбакова, чей последний роман произвел недавно такой ажиотаж в обществе.

— Толян напишет… — презрительно скривился Разломов. — Получил два года поселухи по копеечному делу, а шуму поднял на весь свет. Меня, между прочим, посадили в тридцать четвертом, а выпустили в пятьдесят пятом. Побывал бы он там, где мне довелось побывать. Хотя бы на лесоповале в Севураллаге или на шахтах Карлага. Про штрафной изолятор и камеру смертников я уже и не говорю.

— Почему бы вам об этом не написать? — сказал кто-то.

— Каждому свое… А если честно, не хочу вспоминать прошлое. Сердце не то, боюсь, что не выдержит. С фантастикой проще. Я ее начал сочинять еще в Тайшете, когда сидел полгода в одиночке по новому следствию. В уме сочинял и наизусть помнил. А иначе, наверное, рехнулся бы.

На пару секунд установилась тяжкая пауза, которую, к общему облегчению, нарушил Вершков, ползком проникший в комнату. Свою странную маску, а равно и водяной пистолет он уже потерял, но с четверенек не поднимался принципиально. Как выяснилось, таким способом он выражал протест против секуляризации церковных ценностей, в свое время осуществленной большевиками. На следующий день после обеда он собирался начать голодовку в знак солидарности с узниками совести, по его сведениям, еще томившимися в мордовских лагерях.

Из кармана Вершкова торчала бутылка «Тархуна», запасы которого были неисчерпаемы (как казалось в этот день, но что к утру следующего было опровергнуто).

Оглядев честную компанию сумасшедшим взором, Вершков почему-то остановил свое внимание на Косте.

— Мент? — грозно спросил он.

— Бывший, — вынужден был признать Костя, носивший на себе хоть и невидимое, но хорошо различимое для знатоков тавро этой малоуважаемой профессии.

— Если бывший, то ничего, — смягчился Вершков и даже улыбнулся щербатым ртом. — Здесь, кстати, менты очень даже приличные. Я как приехал, сразу залез на пальму и развернул плакат «Долой власть коммунистов-кровопийц!». Так они меня полчаса слезть уговаривали. И все так культурно, без мата, на «вы». Попробовал бы я такую шутку у нас в Сибири отмочить. Ребра бы сапогами переломали.

— А вы, простите, по убеждениям кто будете? — поинтересовался Разломов.

— Презираю людей с устоявшимися убеждениями, — ответил Вершков. — Постоянно нахожусь в процессе духовного поиска. В настоящее время с позиций умеренного монархиста дрейфую в сторону национал-социалистической идеи.

— Это к фашизму, что ли?

— Только не надо ярлыков! С каких это пор всех истинных патриотов стали записывать в фашисты? Вера, самодержавие, отечество! Ура! Прошу налить! Все, кроме меня, встают!

Надо сказать, что духовные искания Вершкова спустя несколько лет привели его в лоно коммунистической партии, с которой он до этого боролся всю свою сознательную жизнь. Мало того, он стал членом подпольного ревкома какой-то весьма радикальной фракции, от которой воротили нос даже самые твердолобые марксисты-ленинцы.

Костя, относившийся к Вершкову с большой теплотой, посвятил этому событию короткую эпиграмму: