Хольм Ван Зайчик - Дело Судьи Ди

Цзайсян поднялся и застыл с чаркой в руке в слепящих потоках света.

Он мгновение помедлил – то ли собираясь с мыслями, то ли с целью убедиться, что все кругом замерли в должном внимании, то ли для того, чтобы придать больший вес своей последующей речи, – и неторопливо, хорошо поставленным голосом государственного человека начал:

– В двадцать второй главе “Лунь юя” сказано так. Однажды My Да и Мэн Да пришли к Учителю, и My Да спросил: “Люди из царства Чу говорят, государство только и знает, что принуждает людей делать то, чего они не хотят, и потому оно враг всякому человеку. Так ли это?” Учитель ответил: “Враг ли тело тем органам, которые в нем размещаются? Бывает, телу нужно бежать, и тогда легкие задыхаются, но враг ли тело легким? Бывает, телу нужно трудиться, и тогда сердце бьется до изнурения – но враг ли тело сердцу? Бывает, телу нужно .защищаться, и тогда кулаки болят и кровоточат, но враг ли тело кулакам?” – “Тогда, стало быть, органы, которые плохо слушаются тела, – его враги?” – спросил Мэн Да. Учитель ответил: “Бывает, какой-то орган болеет так, что болеет все тело. Бывает, какой-то орган умирает, и вслед за ним умирает все тело. Однако ж и тогда – повернется ли у тебя язык назвать страдающий орган врагом?” – “Но, Учитель, – сказал My Да, – тогда что такое “нужно”? Кто определяет, когда нужно бежать, когда трудиться и когда – защищаться?” И Учитель ответил: “Жизнь. Счастлив тот, кто не умер и способен следовать ее велениям”.

Цзайсян сделал паузу. Обвел глазами зал. Его проницательный взгляд на миг задержался на Тайюаньском хоу, потом, опустившись вниз, отыскал Богдана. На губах сановника проступила легкая улыбка, он чуть кивнул. По залу пронесся легкий шум: всем было интересно, кого именно выделил улыбкой всемогущий цзайсян. Богдан несколько раз от души кивнул в ответ. Все ждали продолжения, затаив дыхание.

– Я хочу осушить эту чару за то, чтобы наша великая страна всегда сохраняла мудрость понимать веления жизни и силы незамедлительно следовать им. А еще… У жителей Александрийского улуса, гости из которого радуют ныне этот зал своим присутствием, есть замечательная поговорка: “Дурная голова ногам покою не дает”. Я хочу осушить свою чару за то, чтобы никто и никогда не имел бы оснований сказать так о теле Ордуси и о тех или иных ее органах и членах!

С этими словами государственный муж поднес свою чарку к губам – и немедленно выпил.

Зал взорвался овациями.

Богдан отпил глоток “Гаолицинского”. Фирузе пригубила фруктовую воду.

– Как они славно смотрелись бы вместе, – проговорила она негромко. Богдан сразу понял, о ком говорит его супруга: Баг и принцесса. Принцесса и Баг. Весь вечер они глаз не сводят друг с друга…

– Правда, – сказал он.

– Как ты думаешь, из этого что-нибудь получится? – спросила Фирузе.

– Не знаю…

– Мне бы очень хотелось. Сколько же можно Багу…

– Вообще-то это несообразно, – солидно и раздумчиво начал разбирать существо проблемы Богдан. – Ланчжун и принцесса… Это тоже нарушение великого постоянства. Но… не ради силы, не ради власти, не ради честолюбия… Наверное, это все-таки другое дело. Может, тоже веление жизни?

– А как Стася, не знаешь? – вдруг погрустнев, спросила Фирузе. Богдан покачал головой:

– Нет.

– Нехорошо.

– Жизнь… – пробормотал Богдан, словно это все объясняло. – Жизнь.

Наверное, это и впрямь объясняло все.

– Сказано в суре “Свет”, – подал голос бек Кормибарсов, от Фирузе уже знавший историю недолгого увлечения честного ланчжуна, – в аяте двадцать седьмом и двадцать восьмом: “Верующие! Не входите в чьи-либо домы, кроме своих домов, не испросивши на то позволения, и приветствуйте жителей их желанием мира, за это вам хорошо будет. Если там никого не встретите, то не входите, покуда не будет вам позволено; если вам скажут: воротитесь, то воротитесь”. Пророк заповедал это и для людей, и для государств, и для отношений мужчин с женщинами. Для всего. Твой друг и та дева вошли друг к другу – но никого не встретили…

– Может, и так, – неохотно согласился Богдан.

Но у Фирузе уже другая забота была на уме.

– Как-то там Ангелина? – на миг чуть поджав губы от внезапно налетевшего беспокойства, проговорила она.

– Спит, наверное, по своему обыкновению, – успокоил жену Богдан. – А если что – Хаким уже совсем взрослый, он присмотрит.

– Жаль, внука нельзя было сюда взять, – сокрушенно поцокал языком бек. – Конечно, детям тут не место, но все ж… Как ребята в Ургенче бы завидовали! Императора видел! Но зато, – тут же утешил бек сам себя, – пригодился с Гелькой посидеть… Мужчина! Опора!

Умело лавируя между пирующими, к ним приближался императорский посланец.

– К кому это он? – пробормотал немного уже захмелевший Богдан и заозирался кругом, пытаясь уразуметь, кому из близсидящих император мог предоставить слово на сей раз. Пока он крутил головой, посланец подошел вплотную.

– Драгоценный преждерожденный Оуянцев-Сю, – низко поклонился посланец.

Богдан ошалело уставился на него:

– А?

– В небесной милости своей владыка повелевает вам произнести праздничное пожелание.

Очки едва не свалились со сразу вспотевшего носа Богдана. Он водворил их на место пальцем и поднял голову, посмотрел на помост – туда, где в самом центре, лицом к югу, под желтым балдахином пребывал владыка. “Интересно, ему уже передали мой подарок или нет? – невпопад подумал Богдан. – Конечно же нет, там их столько, подарков этих… За седмицу не разберешь”.

Посланец не собирался повторять дважды; его уж и след простыл.

Фирузе молча сжала пальцами локоть мужа и тут же отпустила.

– Давай, сынок, – сказал бек. – Перекрестил бы тебя – да Аллах не велит…

Богдан встал, и лучи телевизионных светильников скрестились на нем так же, как бесчисленные взгляды. Гомон зала медленно опал. Стало тихо.

“Что сказать?!”

И тут Богдану почему-то припомнился Дэдлиб.

“Есть только одна культура, просто одни продвинулись в ней больше, а другие – меньше…”

“Может, – подумал Богдан, – по телевизору он тоже меня увидит… и такие, как он… у нас их тоже немало…”

– Мы имеем лишь две силы, которые способны подвигнуть человека делать то, что порою так необходимо и так не хочется: поступаться собой ради ближних и дальних своих, – немного сипло начал Богдан. Покрутил головой, сглатывая внезапно вспухший комок в горле; поправил очки сызнова. – Это стремление иметь чистую совесть и стремление избежать наказания. Если люди перестают понимать, что такое чистая совесть, если перестают ощущать увеличение того груза, что волей-неволей копится в душе любого, остается лишь страх наказания. Страх за себя. Это тупик, распад, гибель. В истории были примеры… Нельзя дать сникнуть совести. А совесть… совесть – это долг перед тем, что называют святынями. Есть святыни частные – семья, дети, друзья… Но есть и общие для каждого народа. Только пока они живы, народ остается народом и не превращается в толпу, в шайку… У разных народов святыни разные. У одних почтительность сына и подданного да Жалобный барабан, у других – заветы Пророка и его плащаница… или небрежение благами земными и всечеловечность какая-нибудь… или, наоборот, права человека… или какое-нибудь сражение с врагом, который и врагом-то быть давно уж перестал…