Владимир Михайлов - Избранные произведения. Том 1

– Ну да, пусть это называется так... Что это дает тебе?

– Не понял...

– Ну, вот именно тебе... Ты нас так любишь? Или то, что мир может погибнуть, неприятно тебе? Или еще что-то? Вот подумай: если мы все-таки погибнем, ты все равно будешь жить, да?

Я ответил не сразу. Буду ли жить? Да, наверное...

Это, конечно, будет неудачей, горем, но расхочется ли мне тогда жить?

– Наверное,– сказал я как можно легкомысленнее.–Здоровье у меня хоть куда... Но к чему сомнения? Мы спасем вас.

– И если спасете, то будешь считать, что сделал главное? То, ради чего стоило жить?

– Наверное,– сказал я.

– Значит, вы спасаете нас ради себя?

– Господи, да какая разница? Мы прилетели, чтобы помочь Вам...

– Да-да. Мне просто интересно, для кого вы это делаете: для, себя или для нас. Для себя?

– Ну,– сказал я,– всякое дело, которое делает человек, он делает прежде всего ради себя. Делает, потому что иначе не может. А если и может, то не хочет. Он ведь выполняет свою волю, свое желание. Для себя – и для других. А чегб тебе хотелось бы?

– Мне хотелось бы, чтобы делали ради нас. Чтобы делали даже в том случае, если вам потом станет не лучше, а хуже. Чтобы была боль. Потому что тогда мы остались бы связанными надолго. Вот вы привезете нас на Землю или еще куда-нибудь... Вы ведь не останетесь с нами, снова приметесь за свои дела и будете считать, что сделали для нас все, что должны были. А мы...

– Вас не бросят. Будут люди, которые помогут вам...

– А ты?

– А я возьму тебя, и мы уедем куда-нибудь на несколько месяцев, на полгода... Уедем отдыхать, уедем жить.

– Ладно,– поднялась она.– Вернемся.

– Я так и не понял, что ты хотела узнать.

– Я и сама не понимаю, Уль. Наверное, я спрашивала не то, что нужно. В самом деле, чего мне еще? Ты меня любишь...

Она сказала это не тоном вопроса', а легко, просто, как тривиальную истину. Она была уверена – и не зря, потому что так оно и было.

– Ты меня любишь, и с тобой, наверное, было бы хорошо...

– Почему – «было бы»?

– Знаешь, наверное, потом я буду жалеть, что не согласилась. Тут я поспешно заявил:

– Погоди, погоди! Не время сейчас ни соглашаться, ни отказываться. Еще подумай. Я пока не задавал тебе этого вопроса. Так что не надо и отвечать на него. Вот когда я прямо спрошу: да или нет? – тогда ответишь. А пока не надо...

Мне было страшно. «Время,– думал я,– время – и обстановка. Позже, на корабле и на Земле сами обстоятельства вынудят ее ухватиться за меня. Сейчас она сомневается, но со временем сомнения эти станут истолковываться в мою пользу...»

– Хорошо,– сказала она.– Только я не люблю тебя, вот в чем беда. Если бы тогда, сразу...

– Нет,– сказал я.– Тогда, сразу, не надо было.

– Как знать... Все равно, сейчас поздно думать об этом. Хорошо, я пока больше не буду говорить ничего.

– А я все равно буду надеяться,– сказал я.– Может быть, ты со временем...

– Да,– послушно согласилась Анна.– Со временем... Может быть. Пойдем?

– Пойдем,– сказал я,– Слушай...

– Что?

– Знаешь, я хотел бы, чтобы у нас были дети. Чтобы ты родила их. От меня. Не получила бы, как у вас здесь делается, а родила. От меня.

Она не ответила, и я понял почему: она не знала, как это. Они тут не рожали детей, Сосуд рожал их, и это было, конечно, чудовищно. Как бы ни относился я к детям в разные времена своей жизни, но в одном был уверен всегда: уж дети-то должны быть счастливы. Остальное может быть потом, но счастливым надо быть хотя бы в детстве. И я подумал, что стоило бы пооткручивать головы здешним правителям за то, что они лишили людей такой радости.

А когда я подумал о правителях и о том, что им стоило бы пооткручивать головы, то сообразил, что именно этим мне сейчас и следует заниматься. Я взглянул на часы. Отдохнули достаточно. Нет у нас ни годичного, ни трехгодичного отпуска, ни трех дней, ни даже трех часов. Пора лететь.

Но лететь надо было мне одному. Иеромонах мне помочь сейчас не мог, а рисковать Анной – мало ли что могло там случиться –. не стал бы и последний подонок. И когда мы с ней вернулись к катеру, я сказал как можно легкомысленнее:

– Ну я слетаю в лес. Вы оставайтесь тут. Ты, Никодим, поройся Основательно. Вот, я тут набросил планчик.– Я отдал ему листок здешней шершавой бумаги, которой запасся в лесном лагере.– Тут, видимо, была центральная площадь, поищи что-нибудь на ней. Я понизил голос.– И смотри... что бы ни было, с Анной ничего не должно случиться.

– Она за наши грехи не ответчица,– буркнул он.– Не бойся. Костьми лягу... вот те крест.

– Ладно,– сказал я как можно спокойнее.– Я же атеист, не изображай мельницу.– Мне хотелось поцеловать его, поэтому я и ответил ему в манере мужественных героев.– Как только обстановка выяснится, прилечу за вами.

– Только не забывай: время-то идет,– напомнил Иеромонах.

– Постараюсь не забыть...‘Ну, Анна...– я помолчал, чтобы сказать ей все, что я хотел,– мысленно, разумеется.– Я ненадолго.

Она улыбнулась и помахала рукой.

Я посадил катер прямо в поселке, заранее представляя, как сбегутся люди, как будут удивляться, и качать головами, и осторожно дотрагиваться до катера, а потом я заговорю и они, разинув рты, станут слушать меня. Что я им скажу, было еще неясно; я уповал на вдохновение и на то, что обстановка покажет.

Но получилось не так.

Я опустился, медленно откинул купол, неторопливо вылез. Никого не было, а ведь сверху я видел людей. Я обошел катер, похлопал ладонью по борту; однако прошло минут пять, пока наконец не появились первые зрители.

Но это не были те, кого я ждал. Это были мальчишки.

Побаиваясь, они подступили, зачарованные, не отрывая глаз от моего корабля, покрытого тонкой пленочкой заслуженного наГара, дышащего теплом и непонятными для них запахами, таинственного и неотразимого. Он был, как питон, а они – словно кролики; сами того не желая и не замечая, они делали шаг за шагом – уже не шаги, а шажки, чем ближе, тем короче,– и подступали обреченно, боясь и не противясь. Я видел, как высоко поднималась грудь каждого, как блестели глаза, как ручонки вздрагивали, потому что им уже невтерпеж было сохранять неподвижность. Мне стало жаль их неутоленного любопытства, и я сказал:

– Ну, что испугались, ребята? Он не кусается, давайте сюда!

И они сразу же облепили катер, бормоча и взвизгивая, и – откуда что взялось? – кто-то уже сидел на моем месте (тот мальчишка, что недавно подходил ко мне; я узнал его, хотя и сейчас он вовсе не был похож на моего сына), кто-то – рядом, и один уже гудел под нос (значит, они видели и слышали, как я садился, прятались в кустах, наверное), и я порадовался тому, что катер – крепкая и выносливая машина, и порадовался за них, и почему-то за себя тоже. Наверное, потому, что человек должен почаще видеть детей, это помогает сохранить чувство реальности, отличать настоящие ценности от того, что лишь блестит, не более... Я смотрел на них (ребята уже забыли о моем существовании, катер занимал их, он был не такой, как все, а я – такой, и, значит, со мной можно было погодить), и в моих взболтанных мозгах постепенно наступал мир и порядок, возникала структура, и главное поднималось на свои . места, а прочее отступало. Пусть они не обращали на меня внимания – с этим надо смириться заранее, обязательно приходит день (и не однажды в жизни)', когда ты перестанешь быть для детей главным, надолго, для тебя – навсегда, но они вспомнят об этом лишь в день, когда будут обращаться к тебе, а ты уже не сможешь им ответить и не услышишь их. Да, пусть так, но все равно, ты смотришь на них, и любишь их, и вдруг понимаешь, что сделать задуманное тобою ты должен именно для них, а уж потом – для нее, а еще потом – для всех остальных, и уж под конец, под самый конец – для самого себя. Я смотрел на них, на десяток или больше не-моих-сыновей, и понимал, что они все равно – мои сыновья, и пусть то, что нужно сделать, было невозможно в невозможной степени – все равно, это нужно сделать. Как? Не знаю, и никто не знает, но сделать. Это было то самое состояние духа, в котором непосильное становится посильным, неосуществимое – осуществимым, сказочное – реальным; и, странно, не боязнь за свое бессилие, и не волнение ощутил я, глядя на них, нестриженых, чумазых, загорелых, босоногих, ползавших по чуть качавшемуся на упругих амортизаторах катеру,– не боязнь, а спокойствие и уверенность.