Игорь Вереснев - Реквием по вернувшимся [СИ]

Бабушка мечтала, чтобы Слава училась в хорошей школе. Но хорошая была далеко, в городе, и стоила дорого. А в посёлке имелась только муниципальная, бесплатная, «для бедноты». Слава теперь и была «беднотой», и учиться ей пришлось именно здесь.

В школе Медведеву сторонились и одноклассники и учителя. Учителей донимали собственные заботы, странная девочка, которая появлялась на каждом уроке и всегда сидела на первой парте, раздражала. Она приходила в школу не поиграть, не набедокурить, и даже не потому, что родители заставляли, – она приходила учиться! И училась, вопреки царящему за спиной бедламу, вопреки паршивому настроению учительницы, вопреки всему. Знала всё, что написано в учебнике, от корки до корки, даже сверх того, хоть никто и не требовал таких знаний. А вдобавок – у неё были неправильные, невозможные для маленькой девочки глаза. Они горели, как два крошечных солнца, и взгляда их не мог выдержать никто. Они будто видели человека насквозь.

Многие одноклассники всерьёз верили, что Медведева умеет читать мысли. Конечно, это была полная ерунда, мыслей она не читала. Но зато безошибочно определяла, кто радуется, кто затаил злость или зависть, кто врёт, кто отчаянно трусит, а кому тоскливо, хоть плач. Сначала она была уверенна, что все это видят, разве такое скроешь?! Потом поняла – остальные ничего не замечают, если им не сказать, тыкаются друг в друга, словно слепые щенята. Она выкопала в энциклопедии подходящее название для своих способностей – сверхразвитая эмпатия.

Ярославу в школе не обижали, но и друзей у неё не было. А она их и не искала – как дружить с человеком, когда видишь всё, что он чувствует? Видишь, как он врёт тебе в глаза, как завидует, злится. Она предпочитала забиться куда-нибудь подальше от людей, сидеть на прогретом солнышком склоне, пока козы щиплют траву. Смотреть, как лохматый шмель деловито перелетает с цветка на цветок, слушать, как внизу шумит прибой и кричат чайки, вдыхать перемешавшийся аромат цветов, хвои и моря. Или листать странички единственного уцелевшего от бабушкиной библиотеки томика стихов. И самой пробовать нанизывать бисеринки звуков и образов:

Когда Слава училась в последнем классе, бабушки не стало. И она поняла, что одна во всём этом мире, и никому нет дела до странной девушки с золотистыми глазами. Чтобы выжить, она должна ответить тем же, – холодным циничным безразличием. А унаследованный от мамы дар использовать в собственных целях, другого наследства у неё ведь не было.

На следующее утро после «выпускного бала» Ярослава сложила в сумку единственные свои праздничные блузку и юбку, томик стихов, закинула сумку на плечо, захлопнула двери, спустилась по знакомой тропинке к морю и забросила ключи. Далеко-далеко. Чтобы никогда не возвращаться.

Профессию она выбирала такую, где рядом будет поменьше людей и заполнявшей их грязи. И обеспечивающую достойный заработок, чтобы никогда впредь не чувствовать унижающую зависимость от этой дряни – денег. Она стала лётчиком-испытателем. Когда самолёт взмывал вверх, оторвавшись от взлётной полосы, – о, это и было настоящим счастьем! Купаться в свободе, парить, словно чайка, между двумя безбрежными синими мирами – Небом и Морем.

Она так и жила – одна против всех. Независимая, свободная от обязательств, никому не нужная и ни в ком не нуждающаяся. Пока не наткнулась на Круминя…

Если быть точной, то наткнулся именно он. Шёл по пляжу, крутил головой по сторонам и вдруг споткнулся, зацепившись ногой за шезлонг. Смутился, попросил прощения, скользнул взглядом по странице книги, которую она читала, удивился. «Вам нравятся стихи поэтов позапрошлого века?» – «Представьте себе, нравятся!» Фамилии автора на экране ридера не было, даты его рождения тем более, поэтому Медведева тоже спросила: «А как вы догадались, чьи это стихи? Неужели читали Волошина?» Мужчина отчего-то смутился ещё больше, пожал плечами: «Немножко».

Так банально началось их знакомство. Впрочем, снова таки Круминь считал это началом их знакомства. На самом деле всё было несколько иначе. Ярослава очнулась от резкого толчка, досадливо подняла глаза… и с удивлением осознала, что не видит в стоящем перед ней низкорослом, немолодом мужчине того, что привыкла видеть в людях. В нём не было ни злости, ни зависти, ни жадности, ни себялюбия, ни страха… во всяком случае, страха за себя. Зато была в нём тоска. И чуть-чуть обиды – за почти прощёное предательство. Обиды и разочарования. Ей показалось это неправильным. Такой человек заслуживал, чтобы его любили.

Ярослава смерила незнакомца взглядом, прикинула – а почему бы и нет? Одну маленькую несправедливость этого мира ей по силам исправить. Если больше некому, то любить этого человека будет она.

Ох, как Круминь шарахался по началу! Он оказался слишком благороден, чтобы брать любовь, не отдавая взамен. А полюбить в ответ не умел – не научился управлять своими чувствами. Но Ярослава была терпелива. Она приручала его, словно дикого зверька, приучала к себе, к своей любви. Она твёрдо решила, что с одиночеством отныне покончено, и противостоять миру они будут вдвоём. Чайка решила свить гнездо. Вернулась в родные края, выкупила и отреставрировала старый особняк, уединённо стоящий на берегу моря.

Особняк пустовал, сколько она себя помнила. Кто его строил, зачем? Неизвестно. В детстве Слава любила бродить по его гулким пустым комнатам, сидеть на мраморных плитах развалившейся беседки, пробираться сквозь рухнувшую колоннаду на уютный, закрытый от посторонних глаз пляж. Дом словно перенёсся сюда из таинственных Лисса и Зурбагана, о которых рассказывала бабушка. И девочка представляла, что она маленькая Ассоль, и вот-вот на горизонте заалеют паруса…

Тогда принц за ней не приплыл. Ярославе пришлось самой искать его, пробираться к нему на корабль и вести в свою гавань. У неё почти получилось! Она победила всех в этом мире. Она была в двух шагах от личного, не от кого не зависящего и никому ничем не обязанного рая…

И тут на её пути стала Горгона.

После завтрака Ярослава отправила подруг отдыхать, а сама начала собираться в посёлок. Собственно, все сборы свелись к тому, чтобы взять сумочку и положить в неё платёжную карту. Она терпеть не могла того, что принято называть «домашней одеждой», – всякие там халатики, шортики, каприки и прочее. Любимой одеждой её были прямая юбка и блуза без всяких нефункциональных финтифлюшек. Для работы – брюки и рубаха мужского покроя. И уж тем более, она никогда не размалёвывала лицо, как клоуны в цирке.