Пётр Курков - Третий меморандум. Тетрадь первая. Первоград [litres]

ДНЕВНИК КАЗАКОВА

17 апреля. Я устал. Какое-то ехидно-злорадное божество упрямо не дает заниматься делами, на самом деле важными, постоянно заставляет погружаться в склоки, конфликты, амбиции… Повис в воздухе вопрос о Третьей экспедиции в холмы, чтобы выяснить, наконец, наверняка, есть ли там уголь; с тех пор как пять дней назад одной рыбацкой бригаде чудовище порвало сети, рыбаки неохотно выходят на барказах; загадочное облысение кроликов продолжается; а мне приходится решать гуманитарные вопросы!

Рассказал Валери все об избранниках и матрикантах. Он от радости немедленно выздоровел, а выздоровев – пошел и отправил домой свою несчастную возлюбленную. Всполошил караульных и с байронической бледностью на челе отдался в руки властей. А власти – дураки те еще, сержант-рубанок – взяли, что им дали, и торжественно препроводили ко мне.

…мимо котлована, с автоматом наперевес. Короче, рабочий день мне скомкали, план сорвали. Отобрал я у него пистолет и отправил речь говорить, чтобы революции не учудилось. Ну дурдом! Весь апрель наперекосяк! Сейчас вечер. Валерьян сидит у себя тише мыши, все-таки осознал, надеюсь. А в народе мельтешение. Девицы – те кипятком писают от романтичности и поэтичности. Мальки с котлована солидно рассуждают, что они, положим, так бы не поступили, но все равно в обиду командира не дадут.

Котята в недоумении, в их среде раскол и брожение. Голубев все еще осмысливает последние события; консульская молодежь недовольна, ибо «поведение консула Валери подрывает авторитет и дискредитирует…». Где слов-то понабрали, ведь три недели назад были сами – мальки… Короче, я их всех ублажу. Я им устрою образцово-показательный спектакль: материала предостаточно.

ХРОНИКА ГОЛУБЕВА

Сорок пятый день, 1-е апреля. С утра координатор сообщил, что на следующий день назначено открытое заседание Совета в качестве трибунала: на его рассмотрение будут переданы дела панков и консула Валери, так взбудоражившего колонию очередным пассажем.

– Для вящей объективности, – сказал Казаков, – обвинителя и защитника назначаем не из Совета. Не согласишься ли ты выступить обвинителем по обоим делам?

Я, конечно, дал согласие: даже с радостью, поскольку речь шла о панках. К делу же Валери я собирался подходить спокойнее, но сугубо объективно. Надо отметить, что, не поставив меня заранее в известность о своих истинных целях, Казаков поступил не очень честно, хотя, возможно, здесь сказывается уязвленное самолюбие оратора. В записи о следующем дне я постараюсь как можно подробнее изложить ход процесса.

По поводу же 16 апреля надо еще отметить, что в этот день на остров Боконона ходила лодка с продовольствием. Вернувшись, курьеры привезли весть, что Малян исхудал и осунулся, ибо предыдущий двухнедельный припас съел за неделю, а Всемирная история продвинулась вперед лишь на три слова, получив название для первой главы: «Человек как объект науки». Я уже тогда понял, что отшельничество великого социолога долго не затянется.

Этого же числа вечером Совет принял решение о строительстве специального помещения для кролиководческой фермы. Отмечаю этот факт, чтобы не возникло впечатления, что руководство колонии было занято исключительно наведением порядка среди подданных. В те дни свирепствовала странная кроличья чумка, не убивавшая животных, но заставлявшая их линять, и кролиководство занимало координатора не меньше, чем человековедение. Я считаю, что он был совершенно прав, ибо, увлекшись социальными интригами, так легко забыть об интересах государства в целом.

Ветряки лениво перемалывали пустоту в бледном небе над крышей интерната. Солнце наполовину село. Дул порывистый ветер. Море рокотало, подернувшись грязно-белой накипью бурунов. Свежо пахло соленой гнилью и еще чем-то песочно-липким – видимо, с котлована. До темноты оставалось час-полтора, и это время Совет решил использовать для образцово-показательного трибунала.

Суд был обставлен с некоторой театральностью: на вытоптанную в кругу палаток площадь было вынесено из интерната одиннадцать кресел, справа и слева от них с каменными физиономиями, не обращая внимания на смешки, стояли, расставив ноги, Следопыты с распылителями (Котов Голубев не дал: в дежурной смене все на счету, а отдыхающие – пусть отдыхают). Прямо перед креслами имели место длинная скамья и стул. На скамье, со связанными руками, сидели угрюмые панки – десять юных крепышей в рваных, грязных кожанках, с отросшей щетиной на голове и подбородках, и три девицы с застарелыми синяками под глазами и свалявшимися космами неопределенно-линялого цвета. Панкам было неуютно, поэтому они очень громко беседовали, причем все время матерились. За их спинами стояли еще два меланхолических Следопыта.

На стуле сидел, опустив очи долу, Валерьян. Он был чист, побрит, одет в подобие костюма, даже при галстуке, и заметно контрастировал не только с панками, но и со всей окружающей обстановкой.

По обе стороны от всего этого, а также за спинами подсудимых, толпились любопытные. Смешков было мало: колонисты снова оказались разделены на партии, хоть и не столь четко выраженные, как раньше. Толпа слева расступилась, и появились члены Совета. Молодые заметно волновались: до сих пор Совет разбирал только два нарушения, если их можно было назвать столь громко: драку между двумя курсантами и утаивание части улова тремя рыбаками. Все это, конечно, нельзя было сравнить с «государственными преступлениями», подлежавшими сегодняшнему разбору.

Казаков был невозмутим: оглядев кресла, он обнаружил, что центральное куда массивнее и вальяжнее других (шутники-корчевщики трижды прокляли свою затею, волоча его из директорского кабинета). Сделав это открытие, он опустился в кресло, соседнее с импровизированным троном; трон заняла Вика. Пока консулы делили остальные седалища, сквозь народные массы пробились народные глашатаи: общественный обвинитель, капитан Котов, одетый в то, что он считал парадно-выходным мундиром, и два общественных защитника. Защищать Валерьяна строители уполномочили Жукова. Комиссар был бледен и решителен.

Защищать панков вызвался Дима Бобровский, семнадцатилетний курсант-радиотехник, бывший первокурсник МВТУ, бывший металлист. Он был при полном параде, вывезенном с Земли: серые просторные штаны-«бананы», клетчатая плечистая куртка с немыслимыми отворотами и клапанами, яркие значки и побрякушки. Панки на скамье оживились. Бобровский был розов и еще более решителен, чем Жуков. Казаков смотрел на металлического курсанта со слабой, неопределенной улыбкой. Маркелов скосил на него осторожный глаз, но так и не смог определить, удивлен ли координатор, а если удивлен, то – как. Шеф периметра был дружен с Бобровским, насколько позволяла возрастная разница (целых четыре года), и теперь тревожился за его горячность.