Пётр Курков - Третий меморандум. Тетрадь первая. Первоград [litres]

Барказ усыпляюще покачивался, еле слышно скрипела мачта. Сквозь прозрачную дымку, заволокшую небо, звезды были не видны, однако просвечивали расплывчатые желтоватые пятна лун. От них было светло, на спокойной воде перекрещивались и лениво рябили отблески. Рядом, метрах в ста, неясной черной громадой высились холмы Дикого берега. Ближе подходить было опасно: под утро должен был начаться отлив, а кроме того, на берегу этом обитали сосланные панки. Коптящая свеча, упрятанная в фонарик на корме, тускло освещала груды рыбы, двух рыбаков, спавших, зарывшись в сети и какое-то тряпье, якорный канат, уходивший в воду, и вахтенного на носу. Вахтенный тоже дремал, плотно закутавшись в штормовку. На борту красной масляной краской было не очень ровно выведено: «Броненосец Потемкин».

«Броненосец» увлекся ловом на обширных мелководных пространствах близ западной части Дикого берега. Экипаж битых три часа возился с огромным, почти два метра в диаметре, камбалоподобным существом и не заметил наступления ночи. Решено было домой не возвращаться, а переночевать на месте, о чем и послали соответствующую радиограмму Крайновскому.

На еле заметной кромке, отделявшей море от неба, туман начал сгущаться, голубовато фосфоресцируя – незаметно для нерадивого наблюдателя, на уровне оттенков полутьмы, бесшумно. Светящаяся полоска как бы отлипла от горизонта, приблизилась, обрела вид туманного полумесяца, горящего все более и более четким, но мягким светом – и охватила барказ…

Вахтенный выпал из полудремы от того, что в груди запершило. Он открыл глаза: легкое голубоватое сияние окутывало барказ. Оно было гуще всего у самых бортов и у мачты, как бы растекаясь светящейся жидкостью, но ярче всего светилась рыба. Плоские облачка света зависли над лицами других рыбаков. Лица были голубые, как в кошмарном сне, из перекошенных ртов неслись хрипы. Ребята корчились, но почему-то не просыпались. Вахтенный почувствовал, что легкие начинают гореть, задержал дыхание, вскочил – к горлу подступила тошнота. Тут он заметил, что вокруг фонаря осталось свободное от свечения пространство – загадочный туман избегал огня. Рыбак принялся лихорадочно терзать мотор, который имелся на каждом барказе, но не использовался из соображений экономии топлива. Задыхаясь, проковылял на корму, схватил фонарь, жадно подышал стеариновым, но не обжигающим легкие воздухом, зажег запасной кусок парусины, начал размахивать им над головой.

Легкие жгло все сильнее. Его вырвало, на секунду полегчало. Парень сумел-таки завести мотор, зажег основной стаксель, но тут перед глазами все поплыло, и он повалился на груду рыбы. Голубоватое марево отступало от языков пламени, плясавших по парусине, а когда барказ вылетел на пологий песчаный берег, пронзительно скребя днищем, и вовсе отстало, осталось стоять над водой колышущейся туманной лентой…

…На лица было неприятно смотреть, они были словно изъедены мелкой коростой, искусаны муравьями. Видимо, из язвочек поглубже проступала кровь. Сейчас она засохла буроватыми точками.

Их было двое, и сейчас они спали, после того как Родион вкатил им лошадиные дозы пенициллина и снотворного. Третьему все это было уже не нужно. Третий, рыбак Владимир Омелюшкин, лежал в ординаторской мертвый, под белой простыней.

Казаков выглянул в окно. Корабелы, верфестроители побросали свои дела и столпились в районе причалов, вокруг двух бывших панков. Панки привели сюда «Броненосец Потемкин», обнаружив его утром на пляже, в полусотне метров от кромки отлива, они долго сталкивали его в воду. А Омелюшкин тем временем перестал уже хрипеть.

– …какой-то органический яд в виде аэрозоля, – докладывал Родион. У него было измученное лицо, резиновые перчатки он забыл снять и машинально их теребил. – Очевидно, мгновенно поражает трахейную систему, человек иначе устроен, чем здешние…

На кушетках сидели и слушали консулы, кого удалось собрать: Танеев, Маркелов, Крапивко, Шамаев, Левченко…

– Лица, видимо, изъедены чем-то вроде желудочного сока. Анализ я еще не проводил. Короче, вывод: барказ атаковало нечто вроде воздушного планктона. Микроскопические существа, живущие большой колонией, парящие в воздухе и отыскивающие жертвы, видимо, в приливной зоне. Я изучу судно. Там могли остаться неопаленные особи…

Наступило молчание. Казаков дернул щекой.

– Резюме не будет, – сказал он жестко. – Мстить тут некому. Все выводы сделает руководство флота. Вашей растерянности я не понимаю – за последние месяцы умерли сто с лишним хиппи; побеседуйте с добровольцами, они в день хоронили по пять человек! Это – первый из нас, верно. Но не последний! Мы на чужой планете. На его месте мог быть любой из нас, и в панику впадать по такому поводу нечего. Если вы думали, что мы пройдем по Теллуру под гром фанфар, мне жаль вас!

Железный канцлер, – пробормотал Леонид. Казаков пожал плечами.

– Николай, – сказал он Маркелову, – выдели приличного столяра, пусть… ну, гроб сколотит, что ли… И завтра с утра еще четверых, могилу выкопать. – Он поморщился. – Впрочем, вечером все обговорим.

Консулы тихо разошлись. Координатор, видимо, был прав, но все же казалось каждому, что и в чем-то виноват. За дверью Крапивко поймал Казакова за рукав.

– Сань, – сказал он. – Кстати, о железных канцлерах. Я так думаю, что уж если канцлер, то – железный. Понимаешь? Как у Выбегаллы: «Координатор должен быть шевалье сан пер э сан репрош» [8] Рыцарь без страха и упрека (фр.). Цитата из повести А. и Б. Стругацких «Понедельник начинается в субботу». . Чтобы не судачили. Самджа? [9] Понял? (хинди)

– Хорошо, – медленно и неохотно ответил Казаков после паузы. – То есть ачха [10] Хорошо, ладно (хинди). .

ДНЕВНИК КАЗАКОВА

14 июня. Сегодня похоронили. На холмике, у самой приливной линии, на краю поля. Вместо памятника пока – большая доска с надписью, залп в небо полудюжины суровых Котят, краткая, но прочувствованная речь координатора. Телесная кукла зарыта в Теллур; живой Омелюшкин на Земле в нервном разладе, пытается примирить две памяти. Сознание этого мешало мне адекватно воспринимать ситуацию; для меня это была не смерть, а переселение в мир иной, а ведь воспримут как черствость. Или как стоическое, на римский манер, презрение?

Сегодня вдобавок избавился еще и от Аньки. Глупое слово – «избавился», словно утопил. Поговорили. Ужасно не люблю эдаких вот объяснений, всего корежит, но – пришлось. Конечно, одно дело – одна из нас, женщина, с точки зрения народа, «взрослая», да еще кто знал-то в народе, абер [11] Но, однако (нем.). Казаков в данном случае цитирует любимое словечко одного из героев книги «Полдень XXII век». совсем другое – одна из «них», немедленно поспешившая всем утереть носы. Восприняла все с напускным презрением, но без скандала. Впрочем, остался я в итоге с одними мечтаниями. Кстати, с ними я и должен был пребывать изначально, как истинный рыцарь.