Пётр Курков - Третий меморандум. Тетрадь первая. Первоград [litres]

Короче, координатор, ты сейчас начнешь писать стихи, лишь бы оправдаться в собственных глазах. А объективная реальность проста как блин: ты опять не устоял. Вообще-то это называется «использование служебного положения», и тебя мало извиняет, что первая прыгнула к тебе в постель, спасаясь от чего похуже, а у второй просто пьяно подкосились ноги – и какие ноги! – при виде геройского освободителя, правителя, который еще и повел себя далеко не по-монашески. Хорошо еще, хватило ума не тащить ее во дворец…

Похоже, начинаю вести себя как Калигула. Короче, надо уезжать! А то здесь я, того гляди, начну примерять романовскую корону. Честно говоря, уезжать не хочется, опасная штука – популярность. Затягивает, как наркотик. Так и хочется еще что-нибудь сотворить, кого-нибудь освободить и что-нибудь провозгласить.

Сегодня утром беседовал с Романом. Неглупый мужик, я его даже понимаю. Что он мог сделать? Не у каждого хватило бы решимости так вот, как Луконин, – из князи в грязи… Кстати, Анатолий тоже против него-то лично ничего особо не имеет.

Новомосковск, сообщают, отстраивается. Валерьян сейчас у гуманитариев, собирает свидетельские показания. Хочет сделать из процесса сенсацию века. Как бы ему потактичнее намекнуть, что нам нужна рабочая сила, а не 116 расстрелянных во имя экзистенциальной справедливости? Из Первограда уже интересовались, когда вернемся. Коты замотались в две смены стоять, охотничья добыча не поступает, работы в лабораториях свернуты, в Совете Левченко разливается соловьем: всех новых граждан перевезти в Первоград, укрепить колонию и аграрничать, нападение рокеров – яркий пример как тупости военных, так и глупости невоенных.

А сюда уже прибыли депутаты. Ходоки… колоритные такие фигуры! Сегодня вечером открываем конгресс. Совет дал мне карт-бланш на заключение договора, причем Валери, паршивец, воздержался. Голосование было то еще: я с Фоминым в Рокпилсе, Валери в Новомосковске, Крайновский на «Тариэле» в устье Двины, Танеев – у гуманитариев, вертолет лечит… Хор призраков в эфире.

– До связи! – Щелкнув тумблером, Валерьян удовлетворенно хмыкнул и некоторое время в задумчивости раскачивался на стуле. Он только что прослушал по рации полный текст Договора о присоединении и, пожалуй, остался доволен. Вообще-то он сильно сомневался в политических способностях Казакова, но Саня на этот раз, кажется, оказался на высоте. Ну да ладно, поживем – увидим…

Война принесла массу проблем, решать которые нужно было оперативно и – черт бы их побрал! – осторожно. И без того лихорадочная экономика требовала кардинальной перестройки (вот проклятое словечко, прилипло как банный лист еще на Земле!), требовалось наладить прочные связи с новыми территориями, требовалось восстановить разрушенный Новомосковск, требовалось оптимально разобраться с пленными рокерами… Требовалось, требовалось, требовалось…

Валерьян застонал: тягучая ломота, как всегда внезапно, прихлынула к затылку, отрикошетила за ухо и в виски, мелким комариным зудением задергалась в саднящих от бессонницы глазах. С достопамятного момента Майковского бунта время, казалось, взбесилось: оно то неслось галопом, то застывало тяжкими ватными секундами покоя. Оно слоилось в ошалевшем мозгу странными пестрыми пятнами, мгновенными голубыми зигзагами. Оно влажной багровой пульсацией распирало глазные яблоки. Он что-то делал, и действия его были молниеносны в своей машинальности. Сейчас эпизоды этих перенасыщенных дней кристаллизовались в памяти какими-то черно-белыми преувеличенно контрастными слайдами: обугленные бревна и обугленные трупы Новомосковска, приземистые бараки гуманитариев, женщина в рубище, с гноящимся рубцом наискось шеи, все порывавшаяся целовать руки расквартированным в поселке Котятам…

Неприятный, нелепый разговор с Казаковым (а по какому поводу лаялись, сейчас и не вспомнишь); веселенькая, совсем земная зелень теплицы при усадьбе очередного квестора; и снова – Новомосковск. Одутловатые, потухшие лица девчонок – их он увидел, когда, сбив ударом приклада замок, ворвался в приспособленное под тюрьму помещение склада; исчерна стальные, непрощающие зрачки освобожденных ребят…

Все это сливалось в одно всеобъемлющее: «Сволочи!» Сутками он мотался по отвоеванным поселкам, собирая материал для грядущего «Нюрнбергского процесса». Цифры получались жутковатые, но, переворачивая вверх тормашками статистику, громоздилось в памяти реальное наполнение сухой цифири: люди, низведенные до положения полускотов. Парни со сломленной, мертвой волей. Девушки, вздрагивающие от самого тихого обращения, парализованными зрачками вопрошающие: «Неужели и этот?» Фашизм в действии. Интересно, как после этого Казаков будет глаголить о «некоем разумном авторитарном элементе общества»?

Изредка, выдирая из жесткого ритма этого полуавтоматического функционирования, копошилось под черепушкой что-то садняще-повинное, из серии «не уберег», «а если бы я был там» и прочее. Валерьян гнал эти мысли. Гнал, как элементарно мешавшие работать. Но где-то на самом донышке все въедливей разрасталась мертвенная, скользкая ненависть к Майкову, из-за ущербного самолюбия которого он уехал в метрополию. Это проклятое «а вдруг?»…

Новомосковск отстраивался быстро: ребята работали с неуправляемым тихим остервенением, как будто от того, как они вкалывают здесь, зависело хоть что-то там, на фронте. Говорить с ними было трудно, вечера протекали в сухом пороховом молчании. После того как Совет отверг идею создания истребительного батальона из уцелевших шахтеров, участились дикие стычки, остервенелое собаченье после работы. Ярость, вызревшая, перебродившая, искала выхода. Валерьян с трудом контролировал ситуацию. Хорошо хоть, удалось задавить в зародыше попытку отправиться на «фронт» самостоятельно, пешим порядком через сайву, вооружившись шанцевым инструментом… Правда, с чисто производственной точки зрения все было тип-топ: вчера первый грузовик с углем ушел в столицу.

Диким, никак не укладывающимся в головах было то, что происшедшее – дело рук «своих», землян, да еще и вчерашних соотечественников. Даже самые спокойные, стоически перенесшие сумасшедшие первые дни, раньше других умудрившиеся освоиться на Теллуре, медленно зверели. Весть о победе и невнятные слухи о грядущем суде над рокерами, где обвинителем должен выступать он, Валерьян, еще больше подливали масла в огонь.