Йен Макдональд - Восставшая Луна

Девочка останавливается, когда дракон, обернув витками своего тела Третий мост, пикирует, на миг зависает перед нею, сверкая глазами, бросая вызов, а потом описывает дугу – вверх и прочь, промелькнув мимо всеми своими ста метрами длины. Бросив на нее сердитый взгляд с вершины города, он уходит вдоль проспекта, двигаясь словно волна.

А еда! О, какая еда! В заведениях города нет свободных мест – это же карнавал! – а их повара готовы предложить клиентам блюда двадцати кухонь. Вот тако, а вот коробки с лапшой. Пельмени и салаты. Супы, кому они нужны; сладости-досес и пахлава, лепешки и тофу кофта. Самые большие толпы собираются вокруг шуррасарий. Дым от их электрогрилей наполняет воздух преступным ароматом опасности и горелой плоти. Здесь мясо. Настоящее мясо.

Девочка сбивается с шага – в последний раз она ела вечность назад, и она любит досес. Гази сжимает ее руку, и она вспоминает: у них задание. Они идут дальше, к огромному скоплению тел и огней в самом сердце карнавала.

Что такое еда без выпивки? Жуан может похвастаться тысячей пивных для пылевиков, и каждая из них излилась на улицу, устроив импровизированный барзинью: складной стол, две скамьи – и дверь, задняя часть невесть откуда взявшегося ровера. Бармены с бешеной сосредоточенностью смешивают, мацерируют. Льют жидкость с высоты, бросают в нее лед, добавляют фрукты и украшения. Но у них тоже карнавал, и потому, не переставая мешать, встряхивать и подавать, они кивают в такт ритму, покачиваются и напевают себе под нос.

Девочка держится от баров подальше. Она ведет гази кружным путем на уровень выше, затем – по улице. Она видела, что алкоголь делает с людьми: превращает их в нелюдей. Девочка знает этот город, но на высоких улицах ей тоже неспокойно. Люди здесь в масках, одежду им заменяет краска, и они следят за тем, как она и гази поспешно проходят мимо. Глаза под каждой маской полны желаний. Здесь, наверху, все чего-то ищут: новинок от наркодиджеев, партнера, быстрого секса; все взвешивают и анализируют. Перед девочкой появляется волчья морда. Тихо вскрикнув, она замирает.

– Твое лицо. – Волчья маска придвигается, изучая ее. Голос мужской: незнакомец голый, не считая набедренной повязки. Тело выкрашено в серый, под цвет волчьей шкуры. Когда он присаживается на корточки, чтобы оказаться вровень с девочкой, вдоль контуров мышц вспыхивают блики. – Что ты такое?

Гази делает шаг вперед.

– Смерть, – говорит она.

Волк отпрыгивает назад, умоляюще вскинув руки.

– Простите, простите… я не хотел… Блин. Это не костюм.

– Нет, – говорит гази.

– Давай снова спустимся, как сможем, – предлагает девочка.

Ладейра везет их вниз в сотне метров от места назначения, но здесь, вблизи старых офисов «Маккензи Гелиум», толпа плотнее всего. Девочка издает тихий раздраженный возглас.

– Мы тут никогда не пройдем.

– Пройдем, – возражает гази и выходит вперед.

Девочка принесла на карнавал багаж: при ней длинный плоский футляр, висящий за спиной на ремне. Гази поворачивается, протягивает руку, и девочка ее принимает. Музыка громкая, голоса сбивают с толку, людей ужасно много, но они расступаются перед гази. Девочка идет по пятам; она чувствует запахи пота, водки, дешевых духов, а потом оказывается у входа в вестибюль. Она не видела это место, когда оно было штаб-квартирой «Маккензи Гелиум», так что ей неоткуда знать, что неоновые буквы недавно были другими, что с дверей, стен и стеклянных перегородок поспешно сняли логотипы и прочие обозначения. Она смотрит на пульсирующий неон: «К. Э. К. Э.». Желто-зеленый. Желто-зеленый.

Эскольты в элегантных костюмах перегораживают вход.

– У нас дресс-код, – сообщает гази один из «костюмов». – И возрастное ограничение.

– Вы знаете, кто это? – спрашивает гази.

– Теперь знают, – говорит девочка. Фамильяр высветил эскольтам ее личность.

– Простите, сеньора Корта. Добро пожаловать.

– Дакота – моя личная телохранительница, – говорит Луна.

– Я не твоя телохранительница, – шипит Дакота Каур Маккензи, пока они пересекают вестибюль, лишенный корпоративных атрибутов, направляясь к парадной лестнице. Грохот карнавала остался по ту сторону дверей, а здесь слышны голоса, звон стекла, босанова. Дресс-код – шик в духе кинозвезд 1940-х. Белые галстуки и фраки для мужчин, гамаши и цилиндры, трости и перчатки. Белые зубы и тонкие, словно нарисованные карандашом, усики. Женщины скользят в бальных и коктейльных платьях: широкие пышные подолы сближаются, лаская, расширяются каскадом складок и оборок. Над всем этим зрелищем, точно пена, светящаяся орда фамильяров. Луна Корта замирает: она выглядит истинной адепткой Университета в своем сером платье и очень удобных ботинках. Дакота Маккензи, в практичных бриджах для верховой езды, ботинках и клетчатом принте, застывает как вкопанная. Молодая женщина, чья темная кожа светится от контраста с платьем цвета слоновой кости, наклоняется, чтобы окинуть Луну удивленным взглядом и улыбнуться ей.

– Изумительный грим, – бормочет она, а затем видит суть под гримом и выпрямляется, потрясенная. От ее эмоций по комнате пробегает рябь. Бокалы замирают у губ, разговоры испаряются с быстротой слухов. Музыканты перестают играть, откладывают инструменты.

– Что ж, пройдоха, думаю, они твои, – говорит Дакота.

Затем кто-то выбегает из толпы замерших светских львиц и крепко сжимает ее в объятиях, подбрасывает в воздух. Когда Луна приземляется – видит шевелюру, зеленые глаза Маккензи и веснушки. Она видит Робсона. Девочка визжит и смеется, а он ловит ее и прижимает так близко, что она чувствует его сердцебиение и сбивчивое дыхание, чувствует, как он трясется, – и вот они оба трясутся, плачут и смеются. Вечеринка разражается аплодисментами, музыканты хватаются за инструменты и играют что-то громкое и радостное. Робсон отступает на шаг: в белой рубашке и фраке он выглядит одновременно элегантным и неловким. Он смотрит на Луну так, словно все их кости были сломаны и срослись неправильно. Бледный темноволосый мальчик появляется рядом, встает возле него.

Сквозь толпу пробираются те, кого она помнит.

Она видит Алексию Железную Руку в длинном обтягивающем платье и оперных перчатках. Видит волка, темную легенду, обитавшую на краю ее жизни, – тиу, которого она так и не узнала по-настоящему. Видит, как енот просовывает мордочку в маске между чьими-то безукоризненными штанинами на уровне щиколоток. Над ее головой пролетает птица: она видит свою мать, золотую солнечную вспышку. Рой образует нимб вокруг сложной прически омахене.

Она видит своего тиу Лукаса. Он уже не тот дядя, которого она когда-то видела на свадьбе в Орлином Гнезде, щеголеватый и сдержанный, шутящий с ее отцом. Годы его не пожалели: тело широкое и мускулистое, но тянется вниз: он напряжен и согнут, опирается на трость; лицо оплыло, а глаза темны.