Кристофер Руоккио - Империя тишины [litres]

– Я согласен с рыцарем-трибуном и великим приором. Врагов необходимо допросить. И больше я не хочу слышать обо всем этом.

В точности как отец. Я открыл рот, чтобы ответить, глядя на трибуна и ее офицера в черных, как погребальные одежды, мундирах. Я должен был убедить их, доказать, что могу быть полезен. Если они мне поверят, то заберут к себе прямо из-под носа у Балиана Матаро. Я хмуро покосился на графа.

– Ваша светлость… – я встал и низко склонился над розово-нефритовым столом, – простите меня. Я слишком настаивал. Приношу свои извинения.

Едва не коснувшись носом столешницы, я вздернул подбородок и посмотрел на возвышение. Какое-то мгновение даже поразмышлял о том, чтобы превратить все это в фарс: броситься на землю, бить себя в грудь и умолять о прощении. Шутовство ничем не помогло бы мне, но, по крайней мере, я бы почувствовал себя лучше.

«Неужели все, что ты говоришь, обязательно должно звучать как эвдорская мелодрама?»

«Да, Гибсон, – подумал я, – так оно и есть».

– Сядьте, лорд Марло, мы с вами еще не закончили.

Я занял свое место и опустил глаза. Граф говорил таким тоном, словно проворачивал нож, пронзивший мой живот, но я находился в сильном возбуждении и не стал долго размышлять над этим. В моей голове снова зазвучали старые поучения Гибсона: «Повиновение из преданности трону иерарха». Именно так – мое повиновение совершенно точно не было вызвано любовью к графу. Не то чтобы я ненавидел его, в сущности, он был достойным человеком. Скорее, меня возмущало то, кем был для него я. Примерно так могла бы чувствовать себя некая весьма находчивая принцесса, героиня одной из фантазий моей матери о Старой Земле, не только низведенная до роли племенного животного, но и не воспринимаемая как личность, как мыслящее существо.

Рыцарь-трибун Смайт снова взяла разговор в свои руки, словно ее никто и не перебивал:

– Я предлагаю следующее: поместить большую часть пленников в бастилию и обращаться с ними мягко. Тем временем капитана следует изолировать и передать Капелле для допросов. Согласны?

За столом поднялся ропот, но она продолжила:

– Значит, все согласны. Этого… – она посмотрела на меня, – ичакту мы отдаем Капелле. Джаддианцы будут присутствовать на допросах, поскольку они уже участвуют в этом деле, и полученная информация должна быть доступна каждой из сторон.

Она широким взмахом руки указала на лорда Балиана, леди Калиму и себя.

Перед моими глазами, словно в видеозаписи, прокрученной в сотни раз быстрей обычной скорости, промелькнули все способы унижения тела и духа, практикуемые катарами. Раны и ожоги, сломанные кости и содранная кожа, выжженные на лбу клейма и разрезанные ноздри, выпущенные кишки, отрубленные головы, изнасилования. Я представил себе крики, словно бы эхом долетевшие с Весперада, из тюремных камер со стальными стенами, распускающиеся, увядающие и зацветающие вновь, как цветы от сезона к сезону. Но все эти мужчины и женщины, сидевшие в теплом, залитом солнцем зале, хоть и не улыбались, но все же соглашались с тем, как Лигейя Вас описывала следующий этап операции.

А я оказался лжецом. Я обещал сьельсинам, что им не причинят вреда, дал слово палатина. Согласно Великой Хартии, мое слово должно было стать своего рода законом, и теперь меня вынуждали нарушить его. Это был удар лично по мне, оскорбление моего достоинства, того положения, которое я обрел в новом для себя мире, – снова Марло, но уже не из Мейдуа.

– …Разумеется, тоже должен присутствовать. Нам необходим переводчик.

Переводчик. Это слово – его особая связь, родство со мной – поднималось над трясиной поражения, которым завершился для меня совет. Переводчик. И тут до меня дошел его смысл, пронзив, словно стрелой, словно клинком.

– Нет! – едва снова не вскочил я. – Нет, я не хочу!

Лигейя Вас улыбалась. Это была ее победа, пусть даже не окончившаяся моей смертью.

– У вас нет выбора. Как вы сами сказали, никто лучше вас не подходит для этой работы.

– Нет!

Я резко встал, перепугав двух логофетов, сидевших по сторонам от меня, и с бешенством во взгляде посмотрел на Райне:

– Вы хотите сказать, что на вашем корабле нет переводчика?

Висевший на орбите «Непреклонный» был тяжелым десантным кораблем, несущим на себе десятки небольших фрегатов, с командой в тысячи человек.

– На кораблях легионов не так уж много схоластов, приятель, – ответил сэр Уильям Кроссфлейн.

В отчаянии я обернулся к лорду Балиану:

– Ваша светлость, прошу вас. Вы должны запретить это.

– Ты же хотел говорить с демонами, мой мальчик… – сказала приор, отвечая вместо лорда, которому она формально служила.

Ее бледное лицо вспыхнуло тем же оттенком, который был на погребальных масках моей семьи, а ее глаза казались лиловыми, но это была всего лишь игра света. Они засверкали и снова стали просто голубыми, как глаз Гиллиама – неподвижный, невидящий, уставившийся на то, что невозможно разглядеть обычным зрением.

– Вот и поговори с ними.

Помещение сверкало, словно хирургический театр, и, как я подозревал, по существу им являлось. Все комнаты для допросов под бастилией Земной Капеллы – на удивление неприметного сооружения в бруталистском стиле у основания зиккурата, на котором угнездился замок Боросево, – были построены по одному образцу и напоминали воздушные шары из нержавеющей стали, надутые внутри кубического каркаса. Пол, стены и потолок расплывались, перетекали друг в друга, а светящиеся панели наверху казались холодней самого космоса. В этом ужасном месте не было теней.

Уванари находилось спиной ко мне, когда я вошел вместе с женщиной-инквизитором в белых одеждах и двумя облаченными в черное катарами с бритыми головами и завязанными глазами. Обнаженная фигура сьельсина, с раскинутыми в форме буквы X руками и ногами, напомнила мне икону языческого бога Андрея. Хотя лицо Уванари было развернуто в сторону от меня, я видел его расплывчатое белое отражение в полированной металлической стене камеры. Следуя указанию инквизитора, я встал в углу, вне поля зрения сьельсина, рядом с тележкой, уставленной хирургическими инструментами и тускло блестевшими трубками. Мое дыхание от холода превращалось в пар, под ногами хрустел иней. Я ощущал на себе тяжесть чужих взглядов: наблюдатели – те же самые мелкие людишки с пеплом в сердце, которые приказали провести это расследование. Здесь были и Лигейя Вас, и Огир, и Смайт.

Смайт. Я лучше думал об этом офицере, бывшей плебейке.

Катары прикрепили сенсорные ленты к разным участкам тела ксенобита, затем один из них подошел к стоявшей рядом со мной тележке и прокатил ее вокруг креста, на котором висело Уванари, чтобы оно могло разглядеть инструменты. Существо испустило тонкий пронзительный вой, вызвавший усмешку на плоском, типично эмешском лице инквизитора. Она решила, что это признак боли и страха – тех самых эмоций, от которых покраснело мое собственное лицо.