Кристофер Руоккио - Империя тишины [litres]

Я различил в полумраке Уванари. Ичакту снова привязали к кресту. Крест поместили сюда два дня назад, опустив горизонтально, чтобы пленник оставался в сознании. Время от времени его автоматически поворачивали, чтобы избежать пролежней.

Увенчанная гребнем голова приподнялась при звуке открывшейся двери, черные глаза превратились в узкие щели, а затем Уванари увидело тот предмет, что я держал в руках.

– Что это? Ты пришел убить меня?

– Veih, – ответил я: «Нет», – и показал ему шприц с гиподермиком. – Чтобы уменьшить боль. Наши врачи исследовали химический состав вашей крови и считают, что это должно помочь. Пожалуйста.

Я протянул ему лекарство. Уванари покрутило головой, слабо, но… Упрямо? Или покорно? Оно отвернулось, как раненый хищник, понимающий, что охотник пришел добить его, и подставляющий шею для удара. Я всадил иглу ему в предплечье и отошел в сторону, ожидая результата. Пока мы оба молчали, я вспоминал старые легенды о сыворотке правды, магическом снадобье, заставляющем человека раскрывать свои секреты. Все это ложь. Такого лекарства не существует. Скополамин. Тиопентал. Амитал. Все они изменяют сознание, открывают двери, но правда… правда – это нечто иное. Нечто обособленное от знания. Кроме того, какое бы действие ни производили эти яды на человеческий дух, Уванари не было человеком. Чудо, что мы смогли придумать, как хотя бы уменьшить его боль, где уж тут надеяться на то, чтобы заставить существо говорить. Однако у меня хватило дерзости мечтать об этом.

Прошла минута, и существо постепенно расслабилось. Оно ужасно изменилось за время, проведенное в заключении. Содранная от запястья до локтя правой руки кожа свисала обескровленными полосками. Синеватая плоть была покрыта чем-то влажным и липким, защищающим от гниения. Я присутствовал на допросе, когда ему сдирали кожу, словно женский чулок. И до сих пор слышу его крик, как слышал тогда, в этой камере.

«Добрый префект – злой префект», – сказал я самому себе.

– Мне очень жаль, ичакта. Я не знал, что они сделают это.

А должен был знать! Я ведь видел, как обращается Капелла с нашим народом. Встречал изуродованных пытками преступников и заклейменных еретиков, наводнивших Мейдуа, Боросево и, вне всякого сомнения, каждый город на каждой планете между ними. Когда ты упускаешь очевидное, это не имеет ничего общего с неведением, а тот, кто хранит молчание, всегда становится соучастником.

– Okun detu ne?

Вопрос настолько удивил меня, что я повторил его вслух:

– Почему я? Что ты хотело этим сказать?

– Каждый раз именно ты. Ты стоял рядом с этими… существами. Другими. Ты говорил с ними. Почему? Кто ты какой?

Время шло, а у меня никак не получалось найти ответ. Я положил анестетик на тележку с пыточным оборудованием – крупица милосердия среди боли и страданий.

– Обыкновенный человек, я тебе это уже говорил. Никто. Просто… просто я знаю твой язык. Поэтому я был тогда в пещере и поэтому стою сейчас здесь.

– Так и знало, что ты это скажешь.

Я обошел вокруг него и изменил угол наклона опоры, чтобы кровь прилила к его искалеченным рукам и вернула им чувствительность. Катары перебинтовали ему обрубленные и лишенные когтей пальцы, на белой марле сверкали черные пятна засохшей крови. Уванари тихо застонало, и его рука с содранной кожей дернулась на подбитой тканью балке креста. Я сочувственно поморщился, но существо проговорило:

– Значит, ты раб?

Я покачал головой, но сообразил, что оно не видит меня.

– Нет.

Хотя я машинально ответил на галстани, существо, похоже, поняло меня.

– Ты не diyugatsayu.

– Не свободный? – повторил я. – Нет, я свободный.

– Кто работает на других, тот не диюгацаю, – сказало Уванари. – Ты раб.

Я снова обошел его, чтобы видеть лицо существа. В самом деле его рост девять футов? Сьельсин сморщился, как тень под ярким светом.

– Все правильно, Адриан, все мы рабы.

Мое имя, произнесенное на чужом языке, прозвучало как обвинение и заставило меня вздрогнуть. Я чувствовал на себе взгляд двух нечеловеческих глаз и еще бесчисленного множества искусственных глаз на стенах и потолке, которыми настоящее и будущее человечества смотрит на меня. Я понимал, что не мог отступить. Не имел права. В тот момент я был не самим собой, а олицетворением человеческой расы, говорившим от имени всех с Уванари, которое говорило от имени своего народа. Человечество не может отступить, и не важно, что чувствовал при этом сам Адриан.

Как бы ни хотелось мне изучить философию существа с таким непохожим на человеческий разумом, но я получил задание и должен был его выполнить. Как сказало Уванари, я был в каком-то смысле рабом. Хорошим префектом. Я прочистил горло.

– Они хотят, чтобы ты сообщило им что-нибудь. Если ты расскажешь, они прекратят все это. И вылечат тебя. Они могут приживить твои пальцы.

Я не знал, как сказать слово «приживить» по-сьельсински, и потратил добрых десять секунд на поиски обходного пути. В конце концов я остановился на слове caenuri, тоже означавшем «лечить».

– Прошу тебя, скажи! Кто ваш вождь? Ваш aeta.

Это слово обычно переводят как «принц», но этимологически оно связано со словами «создатель», «владелец» и «хозяин».

– Я устало говорить с тобой, Адриан.

Существо отвернулось и закрыло глаза.

Хотя руки его были растянуты в стороны, катары закрепили свою жертву на регулируемом кресте в сидячем положении, набросив одеяло на грязное обнаженное тело ичакты. Оно сидело, раскинув руки и отвернув лицо. Сидело и молчало. В детстве я читал о святых мучениках в древних религиях, мужчинах и женщинах, замученных до смерти за непоколебимую веру в ныне забытых богов. Капелла заимствовала этот образ для поклонения героям, посвятившим свои жизни Империи либо пожертвовавшим жизнью ради нее. Образ человека, привязанного к дереву или кресту, обратившего к небесам лицо, исполненное не боли, а тихой набожности. Демонический облик ксенобита с белыми костяными рогами казался почти оскорбительной пародией. Почти богохульством, даже для того, кто, как и я, не собирался молиться.

– Ты должно сообщить нам что-нибудь.

– Все, что мне осталось сделать, это умереть, – сказало Уванари, и я почти услышал, как Гибсон осуждает существо за театральность, как когда-то меня самого. – Я совершило ошибку, когда решило сдаться. Я знало, к чему это приведет.

Я смотрел на его ожоги, засохшую кровь на пальцах и полоски содранной кожи.

– Тогда почему же ты это сделало?

– По той самой причине, которую ты назвал.

То, что сделало затем существо, я не забуду никогда, это движение, словно лазерным лучом, отпечатано в моей памяти. Оно покачало головой. Не вытягивая шею, что обычно обозначало у сьельсинов «нет» или «да», а чисто человеческим жестом, которому, вероятно, научилось, разговаривая со мной.