Ким Робинсон - Марсианская трилогия

– Какая глупость, – промолвил он.

В знак уважения к его мужеству Зоя превратила его старый орган в камень и доставила по воздуху на Геллеспонт, где поставила рядом с известной Горой посуды в раковине. С тех пор он стал популярным среди альпинистов, которые, как вы знаете, проложили по нему несколько разных маршрутов.

Когда швы затянулись и Большой человек стал полностью здоров, а тогда была середина лета, Зоя взяла его в залив Хриса, привела на свой самый любимый пляж – прибрежную полосу в бухте, куда никто никогда не захаживал.

– Теперь ты будешь меня любить? – спросил её Большой человек.

– Буду, – ответила Зоя.

Здесь мы вновь повесим занавес и оставим их наедине. Достаточно только сказать, что, когда они вернулись на юг, Большой человек впервые ступал легко, паря в воздухе в десяти метрах над поверхностью. Он и не знал, что бывает так хорошо.

Позже Зоя бросила его, разбив ему сердце, и ему, увы, пришлось с этим смириться, равно как и с тем, что его орган теперь был просто маленькой забавной штучкой, свисающей между ног. Это было несколько странно, но не так уж плохо. Это означало, что если ему встретятся другие женщины из обычных людей, которые ему понравятся, то у него уже будет кое-что для того, чтобы строить с ними приятные отношения. А время от времени ему попадалась и Зоя, и, бывало, они возобновляли свою старую связь – причём с немалой страстью. Так что, подводя итог, оценивая все, что было, он рассудил, что оно того стоило. Да и марсианские альпинисты довольны его решением и по-ныне.

XVIII. Довод в пользу внедрения безопасных технологий терраформирования

После бурь на Жемчужной земле в реке Оксия остаётся много ила, и её мутная вода просачивается сквозь отмели в устье реки и окрашивает залив Хриса в красный цвет, который тянется ещё на три-четыре километра к архипелагу на горизонте. Когда поток отступает и ил оседает на дно, канал реки почти всегда оказывается не таким, как прежде. Устье может сместиться хоть на другой конец пляжа. Тогда старый канал заносит илом, а его затопленные берега продолжают служить волнорезами, пока волны совсем их не выровняют. И все идёт заново – неделя за неделей, буря за бурей. Остаются только участвующие элементы – солнце, море, небо, торчащие из воды скалы, каньон между ними, лагуна на пляже, дюны и речная вода, вытекающая в море, минуя любые препятствия. Все это есть всегда.

«Всегда» в относительном смысле, разумеется. Я имею в виду, что все это существует уже несколько лет. Но вообще ландшафт на Марсе меняется непрерывно. «Прерывистое равновесие», как сказал однажды Сакс, – только без равновесия. И охлаждение 2210-х, годы без лета, складывались так, что, если ничего не предпринять, всего этого пейзажа в устье реки не существовало бы ещё много лет.

Но методы, которые, казалось, не давали никакой надежды остановить тенденцию, выглядели поистине радикальными. Тем, кто любит эту природу, мысль о миллионе термоядерных взрывов в глубоких слоях реголита казалась чем-то шокирующим, чем-то отвратительным. Можно привести все доводы о сдерживании излучения, о значимости тепла на глубине, даже об избавлении от старого земного оружия – но все равно этого будет мало, чтобы получить одобрение защитника окружающей среды.

Усугубляло обрисованную ситуацию следующее: некоторые адвокаты, защищавшие предлагаемые методы тяжёлой промышленности, делали это, используя самый идиотский из языков. Они словно не понимали силы своих слов. Они бросались понятиями вроде «предопределение судьбы» Марса, будто упомянутое понятие не происходило из определяющего момента в американской истории, – момента, неразрывно связанного с империалистическими захватническими войнами, с безмозглым патриотизмом невежд и геноцидом, который большинство американцев до сих пор не желают признавать. Поэтому использовать эту ужасную старую фразу в контексте спасения марсианской биосферы было безумством, но некоторые все равно это делали.

А других, вроде Иришки, это резко отталкивало. Именно из-за слов. Я высидел всю сессию мирового природоохранного суда, слушая доводы «за» и «против», и, хотя моя работа касалась непосредственно слов, я думал: «Какой абсурд, какой ужас!» Язык – это ничто, кроме огромного набора ложных аналогий. Должен быть лучший способ выразить свою точку зрения.

Поэтому, когда сессия закончилась, ко мне подошли Иришка и её коллега Фрея и мы сели в поезд, увезший нас по экваториальной железной дороге во фьорд Ареса, а оттуда поднялись на северо-запад вдоль залива Хриса к гравийной дорожке, что выводила на Сучжоу-Пойнт, над широким пляжем в устье реки Оксии. А одним ранним летним утром мы проехали за поворот дороги вдоль утёса, и все прояснилось. Горизонт являл собой чистую линию между морем и небом. И то, и другое было синим: небо – темно-синим с сиреневатым оттенком, словно синий слой сливался в нем с красным; море – вовсе почти чёрным и просматривалось до большой глубины. Суша же представляла собой обычную красную породу, пусть и слегка черноватую, как во всем этом регионе, где она темнела по мере приближения к чёрному Сирту. Ветра не было, а вода казалась такой спокойной, что волны разбивались, как в волновом лотке на уроке физики, с шумом оставляя за собой пенящиеся белые кружева, утекающие обратно, обнажая влажный красный песок.

Я заметил, что после недавней бури дно снова сильно изменилось. Вдалеке на левой стороне пляжа появилась новая точка разлома, а эта песчаная отмель тянулась под идеальным углом к наступающим утренним волнам, которые были, к слову, достаточно велики. Вероятно, по каньону Касэй и фьорду на другой стороне залива Хриса гулял сильный ветер, порождавший эти волны в тысяче трехстах километрах оттуда. Мы могли видеть лишь, как они поднимались над горизонтом, где их гребни идеальными рядами, слегка наклоненные в нашу сторону, будто дуги круга, большего, чем сам залив Хриса, вплывали, чтобы закучерявиться вокруг Сучжоу-Пойнта и ворваться на наш пляж. Одна за другой, они опрокидывались на новую точку разлома, а затем разбивались поперек пляжа и шли аж до нового устья реки, что было справа вдалеке. Происходило все это быстро, но не слишком, и каждый раз немного по-новому. Более совершенных условий быть не могло.

– О боже! – воскликнула Иришка. – Мы в раю!

Мы припарковались у обрыва прямо над пляжем, выбрались из машины и надели гидрокостюмы. Затем спустились по тропе и прошлись поперек пляжа, неся ласты в руках. Пена накатывала на нас, и мы вскрикивали, когда наших лодыжек касалась холодная вода – градусов восьми-десяти, – однако мы быстро разогрелись. Мы вошли в воду по пояс и, нацепив ласты и трубки, нырнули под следующий бурун. Хотя открытыми у нас оставались только лица, мы закричали от шока, ощутив холод, и вновь встали на ноги, теперь оказавшись в воде по грудь. Когда волны хлынули на нас, мы повернулись к ним спинами, а затем нырнули под высокую белую волну и поплыли в воде.