Ирина Истратова - Дикие собаки

— Не то что мы, когда добрались до Европы, — вздохнул Рафаэль. — Нам бы такую «карусель», как на «Понтифике». Одна пятая g на жилой палубе, верно?

— Да, доехал я с удобствами, — развёл руками Валентин. — Зато вы — первые.

Двери барокамеры разошлись. Рафаэль долго тряс руку Тагаева двумя руками. Хотел, кажется, обнять, но постеснялся.

— Вот, — Рафаэль указал на прозрачный шар размером с футбольный мяч, — это для вас.

— Спасибо — но что это?

— Скафандр.

— Вообще-то, у меня уже есть.

— Этот лучше, — объяснил Рафаэль.

— Просто положите на него ладонь, и он сам на вас наденется. Очень удобно. Можно настроить, чтобы автоматически снимался в комнате.

— Зачем же ходить по базе в скафандре? — нахмурился Тагаев. — Что стряслось?

— Ничего, всё в порядке. Просто здесь прохладно.

На Рафаэле были шорты цвета хаки и весёленькая рубашка с короткими рукавами.

— Не лучше ли одеться потеплей?

— Это не так комфортно. И потом… — американец замялся. — Вдруг разгерметизация? А скафандр может неограниченно долго обеспечивать теплом, водой и кислородом — льда, слава богу, достаточно.

— Часто такое случается?

— Давление ощутимо падало раза два или три. И был небольшой пожар.

— Но вас это беспокоит?

— К чему вы клоните? — обиделся Рафаэль. — Эти проблемы нам достались в наследство от «Мариуса». Por Dios! Проще было построить базу с нуля, чем постоянно ремонтировать что-то, имеющее отношение к «Мариусу».

База, построенная миссией «Мариус», благополучно простояла во льду пятьдесят лет. Потом её расконсервировали, и оказалось, что система теплоизоляции не совсем точно рассчитана на работу в условиях Европы. Только чистый лёд тает при нуле по Цельсию, а у поверхности Европы он пропитан серной кислотой. Как только температура поднялась до минус шестидесяти, замороженный раствор начал плавиться и база «поплыла».

— И вообще, — печально продолжал биолог, — в жизни случается всякое. Можно поскользнуться — лёд же везде. Наденьте, пожалуйста, скафандр, что вам стоит!

Понятно. Доктору Эррере Барросу поручили испытать на Европе новейшую разработку юзабилистов. Трудно сказать, какую защиту от радиации эта штука обеспечивает, но вряд ли в ней безопасно ходить по поверхности. И вот бедный Рафаэль изобретает причины, по которым скафандр следует носить в помещении.

Ладно, почему бы не пойти ему навстречу, тем более если будет действительно удобно. Валентин прикоснулся к прозрачному шару. Пальцы погрузились в тёплую субстанцию — она тут же обволокла руку и стала подниматься вверх. Ощущение такое, будто тонешь или тебя проглатывают. Понятно, почему к умной материи на Земле относятся настороженно, но, возможно, успешные испытания на Европе повлияют на общественное мнение.

Скафандр добрался до манжеты и втёк в рукав. Шар уменьшился в объёме и скоро сошёл на нет. Валентин покрутил кистями рук, сжал и разжал кулаки. Скафандр не мешал.

— Симпатично.

— Носите на здоровье, Валентин, — облегчённо выдохнул американец. — Ну, пойдёмте отметим ваше прибытие!

По такому случаю с двери столовой убрали график приёма пищи. Рано или поздно Тагаев узнает, что члены экспедиции избегают совместных трапез, но омрачать первую встречу ни к чему. На столе — во внеземном льду — лежала бутылка шампанского с обугленной от кислоты этикеткой.

Тагаева встретили в коридоре, обступили, стали жать руку и наперебой спрашивать, как он долетел, как его самочувствие и как ему понравилась Европа. Все оживились. Кто-то хлопнул Валентина по плечу.

Начальник экспедиции лихо вытащил шампанское из кислотного льда и ударил по донышку — пробка вылетела, как ракета.

— С прибытием на Европу! А всё-таки, Валентин Вадимович, — Савин с явным удовольствием проговаривал русское имя-отчество, — кого нам прислали в вашем лице? Говорят, вы сменили специальность.

— Просто освоил ещё одну, Андрей Николаевич.

— Да я не про это, — Савин поставил бокал на стол. — Вы больше не геофизик?

— Я европолог.

— Ничего себе! — преувеличенно удивился начальник экспедиции. — На Земле уже есть такая наука?

Тагаев ответил ему прямым, серьёзным и дружелюбным взглядом. У него было узкое, с тонкими чертами лицо, окружённое ореолом тёмно-русых волос, слишком жёстких, чтобы лежать ровно в условиях пониженной гравитации. Глаза, затенённые густыми ресницами, казались почти чёрными, на свету же они становились глубокого тёпло-коричневого цвета, какой бывает у чая, когда солнечный луч отражается в мельхиоровой ложке.

Савин с интересом разглядывал новоприбывшего. Они давно знали друг друга по научным статьям и по видеоконференциям, но встретились впервые. Тага-ев занимался теорией дифференциальных уравнений в частных производных, то есть был теоретиком и даже, скорее, математиком. Для практического приложения он мог выбрать любую область, но его почему-то интересовали геологические процессы в ледяных оболочках резонансных спутников. Савин очень удивился, когда увидел фамилию Тагаева в списке кандидатов в составе миссии «Гаруспик». Наивный человек! Где ему тягаться с ветеранами марсианских экспедиций? Он даже в Гренландии и в Антарктиде не побывал — в этих Мекке и Медине марсианских гляциологов. Вчерашний аспирант, автор нескольких любопытных статей; продолжит в том же духе — лет через десять станет авторитетом в своей области. А пока он Савину не конкурент.

И всё же Савин испытывал неловкость. Ему хотелось как-то поддержать Тагаева, и он рекомендовал его в состав очередной марсианской миссии. Но Тагаев на Марс не полетел. Это, видите ли, для него бесполезно, потому что марсианские льды тектонически не активны. Он остался на Земле и давал альтернативную интерпретацию наблюдений, которые Савин проводил на Европе. Они постоянно спорили, обмениваясь электронной почтой.

Планировалось, что «Понтифик», пролетая мимо Юпитера, забросит на базу биологов. Но, так как жизни на Европе до сих пор не нашли, вместо них отправили оборудование и ещё одного планетолога. Последнему пришлось вдобавок освоить космическую психологию: у команды «Гаруспика» возникли проблемы.

Савин не представлял Тагаева в роли психолога. У Валентина, кажется, отсутствовало чувство юмора. Ни разу на его памяти Тагаев не рассмеялся шутке, не сострил — последнее, впрочем, шло в плюс: в маленьких замкнутых коллективах не жалуют юмористов. Тагаев был исключительно уравновешен, даже в самых ожесточённых научных спорах он не выходил из себя. Савин же, внешне спокойный, подпускал в свои реплики всё больше яду и, когда набегала критическая масса, взрывался. Порой Савину казалось, что невозмутимость Тагаева объясняется равнодушием к науке — или, наоборот, запредельной уверенностью в собственной правоте.