Ким Робинсон - Красный Марс

Некоторые нервно рассмеялись. Фрэнк спросил их о том, как им жилось в шатре. У них оказались те же жалобы, что и у остальных, и он снова все предвидел и отвечал им на незаданные вопросы. Затем рассказал об итоге своей поездки на Кларк.

— Я добился моратория на эмиграцию, а это не просто лишнее время на строительство новых городов. Это означает начало новой фазы отношений США и ООН. В Вашингтоне наконец-то поняли, что ООН работает на транснационалов, поэтому им нужно самим отстаивать договор. Это как раз лежит в интересах Вашингтона и больше никто этим заниматься не будет. За договор теперь идет борьба между народом и транснационалами. Вы находитесь в центре этой борьбы и на вас напали, так что вам нужно выяснить, кто это сделал, чтобы ответить им, а еще нужно объединиться с союзниками!

Они напряженно смотрели на него, что было явным признаком осознания, и Фрэнк продолжил:

— В конце концов мы победим, так и знайте. Нас больше, чем их.

Как всегда, немного пряников. А что касается кнута, то с такими беспомощными людьми, как эти, тут никогда не возникало трудностей.

— Только если правительства стран не сумеют быстро уладить ситуацию, если начнет возникать больше беспорядков и все начнет рассыпаться, они пошлют все к черту, мол, пусть транснационалы сами решают проблемы со своими рабочими, они в этом половчее будут. Тогда уж сами понимаете, что с вами будет.

— Нас это уже достало! — выкрикнул один мужчина.

— Конечно, достало, — ответил Фрэнк и навел на него палец: — Так у вас есть план, как положить этому конец?

Понадобилось время, чтобы привести их к соглашению. Разоружиться, начать сотрудничать, собраться, обратиться к американскому правительству с требованием справедливости. Собственно, взять себя в руки. Разумеется, для этого понадобилось время. И для этого ему пришлось пообещать рассмотреть каждую жалобу, устранить каждую несправедливость, исправить все неправильное. Это было глупо и мерзко, но он сжал губы и сделал это. Он дал им советы, как разговаривать с медиа и как вести переговоры, сказал им, как организовывать комитеты и избирать лидеров. Они ничего не знали! Этих молодых парней и девушек бережно воспитали, внушив, что необходимо держаться вне политики, работать техниками, мышление которых в корне отличалось от политического, быть податливыми в руках тех, кто ими управлял, — все, как всегда. Он буквально приходил в ужас от их тупости и не мог сдерживаться, чтобы не побранить их.

А потом ушел навстречу овациям.

Снаружи на станции была Майя. Изнуренный, он уставился на нее, не веря своим глазам. Она сказала, что увидела его на экране. Фрэнк досадливо затряс головой: эти дураки, сидящие внутри, даже не догадались отключить камеры, а может, и не знали о их существовании. Выходит, это видел весь мир. И Майя смотрела на него с нескрываемым восхищением, словно усмирение эксплуатируемых рабочих ложью и замудрствованиями было высшим проявлением героизма. Для нее, несомненно, так и было. Более того, она собиралась применить эти же приемы в российском шатре, так как там не было никаких подвижек, а люди требовали встречи с ней. Президента «Первых на Марсе»! Похоже, русские были даже глупее американцев.

Она попросила его сопроводить ее, но он слишком устал, чтобы оценить затраты и выгоды этого предложения. Исказив лицо гримасой, он согласился. Сейчас ему было проще поплыть по течению.

Они сели на поезд до следующей станции, пробрались сквозь полицейское оцепление и вошли внутрь. Российский шатер из-за тесноты походил на микросхему.

— Тебе будет сложнее, чем мне, — сказал Фрэнк, осмотревшись.

— Русские к такому привыкли, — откликнулась она. — Эти шатры ничем не отличаются от московских квартир.

— Да-да.

Россия стала чем-то вроде гигантской Кореи, где был установлен тот же жестокий и четкий капитализм, где за видимостью демократии и обилием потребительских товаров скрывалась правящая хунта.

— Удивительно, как мало нужно для того, чтобы дурачить голодающих людей.

— Фрэнк, прошу тебя.

— Просто помни об этом и все будет хорошо.

— Ты собираешься мне помогать или нет? — выпалила она.

— Да-да.

На центральной площади стоял запах соевого творога, борща и электрической печи, а люди здесь были гораздо менее управляемыми и более громкими, чем в американском шатре, и каждый из них являлся дерзким лидером, готовым вести напыщенные речи. И здесь куда больше женщин, чем среди американцев.

Они сняли поезд с рельсов, и это привело их в возбуждение, теперь они жаждали новых подвигов. Майе пришлось использовать ручной мегафон, она стояла на стуле и говорила, но толпа не унималась, а участники нескольких громких перепалок вовсе не обращали на нее внимания, будто она была пианисткой в коктейльном зале.

Фрэнк почти забыл русский и не понимал бóльшую часть того, что толпа отвечала Майе, но ее ответы вполне различал. Она рассказывала им о моратории на эмиграцию, «бутылочном горлышке» роботизированного строительства городов и водоснабжения, необходимости соблюдать дисциплину, обещала изменения к лучшему, если все будут действовать согласно установленному порядку. Он предположил, что последнее обещание относилось к типичным бабушкиным сказкам, но оно несколько их утихомирило — русские помнили, что такое народные волнения, и небезосновательно их боялись. Она дала много обещаний, и все они казались правдоподобными: большой мир, мало людей, много материальных ресурсов, хорошие роботы, компьютерные программы, образцы генов…

В один из наиболее громких моментов обсуждения он подсказал ей по-английски:

— Не забудь про кнут.

— Что? — крикнула она в ответ.

— Кнут. Припугни их. Кнут и пряник.

Она кивнула. А затем продолжила говорить в мегафон: ядовитый воздух и убийственный холод, которые никогда нельзя воспринимать как что-то само собой разумеющееся. Они были живы лишь благодаря шатрам и снабжению электричеством и водой. Подверженные опасности, которую ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов, опасности, которой не существовало дома.

Она говорила быстро, как и всегда. Затем вернулась к обещаниям. А потом обратно. Кнут и пряник — то дергала за поводок, то отпускала. Наконец русские присмирели.

Позже, когда они поднимались по склону на поезде в сторону Шеффилда, Майя что-то быстро тараторила, раскрасневшаяся, с блестящими глазами, взяв его под руку и смеясь, резко запрокидывая голову. Эта нервная разрядка, это сковывающее физическое присутствие… Он, должно быть, так истощил силы или был более потрясен, чем ему казалось в шатре, а может, дело было в стычке с Филлис; но он чувствовал влечение к ней, словно входил в сауну после дня, проведенного на морозе, с тем же ощущением ослабления бдительности и пронизывающего расслабления.