Питер Уоттс - Революция в стоп-кадрах [сборник litres]

– Плакать – это нормально, Сандей.

– Что? – Я моргнула. В глазах все плыло. – Это, сука, еще откуда вылезло?

– Может, Лиан была тебе ближе, чем ты думала. Чувствовать скорбь при потере друга – это естественно. Здесь нечего стыдиться.

– Ты теперь у нас еще и психотерапевтом подрабатываешь? – Я даже не думала, что он достаточно умный для таких речей. Возможно, просто никогда не натыкалась на эту подпрограмму.

– Мне не нужно быть психотерапевтом, чтобы заметить очевидное. Произошедшее влияет на тебя сильнее, чем ты ожидала. Возможно, сильнее, чем ты даже…

– Шимп, передохни. Ты прекрасно выполняешь свою работу, управляешь кораблем, но я понятия не имею, какой комитет идиотов решил, что мы захотим вдобавок поплакаться у тебя на плече.

– Прошу прощения, Сандей. Я не хотел быть навязчивым. Я думал, что мы ведем одну из наших привычных бесед.

– А мы и вели, – я покачала головой, – но я не хочу, чтобы блок-схема говорила, когда мне позволено плакать, – тебе, блядь, ясно?

Он ответил не сразу. Даже тогда меня это слегка удивило; не то чтобы ответ на мой вопрос требовал больших вычислений.

– Хорошо, – наконец ответил он.

Если вам интересно, то да, иногда я плачу.

Однажды я даже плакала по Шимпу.

Я присутствовала при его рождении, за годы до того, как мы отправились в путь. Я видела, как зажглись огни, слышала, как он обрел свой голос, наблюдала, как он учится отличать Сандей от Кая, а Кая от Измаила. И он так быстро учился, с такой охотой, радостью; я только выбралась из своей ускоренной юности, нас еще обрекли на звезды, и я думала, что Шимп взлетит вверх, скоро станет богом, пока мы будем вечно прозябать в плоти и крови.

Он казался таким счастливым: пожирал любой уровень, бросался навстречу любому вызову, а каждый новый ждал с таким намертво вшитым энтузиазмом, что иначе как «прожорливым» Шимпа было не назвать. Как-то, зайдя в очередной недавно пробитый туннель, я натолкнулась на поток ботов, кружащихся в совершенном и невероятно сложном построении, они походили на стайку серебристых рыбок, резвящихся в недавно посаженном лесу «Эри». От тех форм, что я тогда увидела, у меня до сих пор болит голова, стоит только о них подумать.

– Да, мы не совсем уверены, что это, – сказалу одну из техноманьяков, когда я егу спросила. – Он так иногда делает.

– Он же танцует, – ответила я.

Ону посмотрелу на меня с чем-то похожим на жалость.

– Скорее лодырничает. Проводит какую-то моторную диагностику, которая запускается каждый раз, когда у него есть хотя бы парочка свободных циклов. – Ону приподнялу бровь. – А почему ты сама его не спросишь?

Но почему-то до разговора с Шимпом у меня руки так и не дошли.

Я ходила в пещеры во время отбоя, наблюдала за его танцем, пока вокруг рос лес: теоремы и фрактальные симфонии разыгрывались на фоне растрескавшегося базальта, тумана грибных спор, размножающихся лоз и сплетений фотосинтезирующих стручков, которые настолько хорошо всасывали фотоны, что даже на свету, спроектированном имитировать солнце, не давали взгляду ничего, кроме черных силуэтов. Когда лес стал слишком тесным, Шимп переместился на какой-то недостроенный фабричный уровень. Когда начал заполняться и тот, отправился в пустой бак охлаждения размером с целый небоскреб, а потом остановился в обширной полости, расположенной в самом центре мира, где вскоре тролль, нарушающий все законы физики, будет кипеть и бурлить в кромешной тьме, тянуть нас вперед на своих ремешках. Танец же с каждым новым местом все больше эволюционировал. С каждым днем эти кинетические гобелены становились сложнее, умопомрачительнее и красивее. И неважно, куда Шимп отправлялся. Я находила его. Я всегда была рядом.

Иногда я пыталась обратить в свою веру других, приглашала друга или любовника посмотреть на шоу, но кроме Кая – который уважил мою просьбу пару раз – никто больше не захотел смотреть на то, как бортовая система диагностики бьет баклуши. И это было нормально. К тому времени я уже поняла, что Шимп по большей части играет для меня. Почему нет? У кошек и собак есть чувства. Даже у рыб. У них развиваются привычки, привязанности. Любовь. Шимп, может, и весил как крохотная доля человеческого мозга, но умом с легкостью превосходил разумных созданий, называвших себя личностями. Однажды, через пару эпох, люди заметят нашу с Шимпом связь и обгадят ее, но они вполне могли быть на моем месте. Всего-то надо было сесть, смотреть и удивляться.

Но однажды Шимп словно в два раза поглупел.

Я поначалу даже не могла точно сказать, что изменилось. Просто… у меня, можно сказать, сложилась модель экспоненциальных ожиданий. Я уже считала само собой разумеющимся, что карапуз, утром переставляющий кубики с цифрами, к обеду станет профи в тензорном исчислении. И теперь Шимп не выдерживал такой кривой. Теперь он становился умнее постепенно, крохотными шажками. Я никогда не спрашивала техников – а с другими спорами даже не заговаривала об этом, – но уже через неделю все стало очевидно. Шимп развивался не по экспоненте. Он был всего лишь сигмоидой, прошел изгиб, приближался к асимптоте и, несмотря на все свои поразительные способности саванта, мог даже не мечтать о божественном могуществе к тому времени, как упрется в потолок.

В конечном итоге даже я буду умнее его.

Его, конечно, продолжали гонять. Загружали новыми, все более сложными задачами. И он со всем справлялся, постоянно выбивал высший балл. Нет, его, разумеется, не спроектировали, чтобы лажать. Но теперь ему приходилось работать усерднее. Упражнения отнимали вечные ресурсы. И каждый день от них оставалось все меньше и меньше.

Он перестал танцевать.

Кажется, его это не беспокоило. Я как-то спросила, скучает ли он по своему балету, а он даже не понял, о чем я говорю. Я посочувствовала ему, сказала о молоте, что вдруг сбил Шимпа с небес, а он ответил, что все хорошо.

– Не беспокойся обо мне, Сандей, – так он сказал. – Я счастлив.

Тогда я впервые услышала, как он употребил это слово. И если бы услышала его дней на десять пораньше, то даже поверила бы ему.

И потому я спустилась в тот самый лес – теперь там царили сумерки, прожекторы полного спектра убрали, когда подлесок преодолел стадию саженцев – и зарыдала, оплакивая счастливое изувеченное создание, которое летело к трансцендентности, пока какой-то бездушный параметр миссии навеки не утопил его в янтаре.

Что я могу сказать? Я была молода, я была глупа.

Я думала, что могу позволить себе жалость.

Иведь было столько подсказок, теперь-то я понимаю.

Все эти споры, которые бродили по залам и доставали Шимпа бестолковыми вопросами. И даже не всегда вопросами: я пару раз видела, как Линтан Каспарсон травила ему анекдоты. Я, конечно, заинтересовалась, с чего бы столько мяса вдруг решило завести дружбу с корабельным ИскИном; а какая-то маленькая и мелочная часть меня даже начала ревновать.