Ирина Никулина Имаджика - Все пути твои святы

В общем, бесполезное место было, но профессор один раз ввел координаты и отказался другое место подобрать. Тут, на свалке, трава не росла и лианы не подбирались. Видно воняли игигские отходы так, что даже агрессивная среда не приближалась, и москитов здесь не было, не то что зверей с глазами-блюдцами, так что вероятность материализоваться на пустом месте очень возрастала.

– Ты чего спишь на ходу, студент? – Стефан ткнул его в бок и Виктор вытолкнул из глубины желудка странный комок-смешок, сам им поперхнулся и спросил, чтобы отвлечь внимание:

– Да про всякое думаю. А ты говорил, тайну Черной разгадал?

– Расскажи… – попросила Мэри.

Все вдруг оживились, даже молчавший до этого Макс что-то спросил. Не нравился он Виктору. Словно отраву проглотил. Веселый такой парень был, хотя многословием никогда не отличался. Что-то с ним случилось там, на тропе, да только говорить он не хотел, в себе похоронил. Не привык жаловаться, звездолетчик все-таки. Были бы они здесь одни, Виктор его выспросил, вцепился бы как клещ и не дал бы молчать. Но тут Мэри, да еще Философ свой длинный философский нос везде сует. Не получалось поговорить по душам. Хорошо б сейчас выпить чего-нибудь горячительного, чтобы скатилось в желудок горячей волной и зубы вонзить в мягкий, дымом пахнущий сочный кусок мяса…

– …вот эти пятигранники например. Что они вам напоминают? – Стефан был в ударе. Разливался соловьем, клокотал длинным горлом, речью давился и даже хватал за руку Мэри, словно женушку свою. Таким он бесил Виктора и опять кулаки начинали чесаться. – Да, огромные, гигантские, глупые в джунглях. А если их уменьшить? У кого кубик Рубика был?

– У меня. – Мрачно ответил Виктор и навалился боком на Стефана. Пить ему перехотелось. Представил пьяного журналиста Варшавски с нескончаемым потоком умных мыслей и тошноту почувствовал. Пустобрех, враль и выпендрежник. И все равно, он тут самый живой, если конечно не считать Мэри.– Ты ближе к делу, час то заканчивается, нам еще побег надо обсудить. Мой Страус и так считает меня великим засранцем. Таблетки сегодня предлагал.

– Хорошо. Перехожу к сути. Если посмотреть сверху, – цепь троп, которые сходятся к озерам, напоминают лабиринт. И в этом лабиринте разбросаны бонусы. Ну для нас с вами они не слишком полезные.

– Ага, особенно «качельки», мне чуть ползадницы не оторвало…

– Это потому что ты непростительно маленький, студент. И тело твое крохотное, как пупсик, и сознание твое как воск, из которого еще ничего не слепили!

– Обиделся что ли?

– Нет, истину глаголю. Мы с вами идем по гигантской детской площадке. Очень конечно другой, с иной логикой, и с иными размерами, но именно по детской площадке. Здесь лабиринт, в котором разложены бонусы и подарки для тех, кто пройдет.

Виктор почесал бритую голову. И как только Философ до такого додумался? В общем-то, похоже. Но как объяснить вышки эти опасные и «качели», которые на полмили волны распространяют. Кто же это так своих детей не любил, что смертельные игрушки им положил?

– Это для тебя они смертельные, а для их роста в самый раз. Как фейерверк или хлопушка.

Вслух видимо думал, олух. Посмотрел на Макса, худого до странности и серого.

– А вышки как бенгальские огни, значит, для умных подростков? Так что ли? Ты что думаешь, Макс?

– Вообще-то я согласен, – вдруг фыркнул профессор, хотя Виктору показалось, что он счастливо дремлет. Нет, слушал, проказа, в оба уха. Только он Макса хотел услышать, да так и не услышал. – Уважаемый пан Варшавски логически свою теорию доказал, а я видел на одном многограннике изображение ребенка, что является прямым доказательством. Что-то вроде штампа: предназначено для детей.

И профессор взялся описывать, какой огромный и уродливый ребенок был изображен на многограннике, который все уже называли «черный кубик Рубика», какие у него клешни были вместо рук и глаза на самой макушке и прочие страсти. Сфотографировать при помощи браслета профессор, конечно же, не догадался. Ну да бог с ним. Идем мы, значит, не по тропе, а по детской песочнице и подрываемся на брошенных в качестве приза игрушках. Главное девочкам на Земле такое не рассказывать!

– Время, – напомнил Виктор, и все замолчали, – давайте о том, как нам покинуть взрывоопасную песочницу.

– Так договорились уже! – Вздохнула Мэри. – Ты до прилета игига план подробно рассказал.

– Все помнят, куда двигаемся и где встречаемся?

– Да, только ты магнит не забудь, – хихикнул стервец Варшавски, – а то никуда не пойдем.

И так он всегда себя вел, когда Мэри рядом была. Когда ее не было – отличный мужик, душевный такой дружок, хоть в разведку с ним ползи через вышки и болотца. Только возле Машеньки усядется и давай, как павлин, перья распускать. Остроумием всех поражает, колкостями сыплет, как артист эстрады, и высокодуховные принципы высказывает, словно нянечка во вселенских человеческих яслях. Ему бы с игигами поспорить насчет всякого там добра и зла, он бы их на обе лопатки положил. Одно слово – Философ. Только его любить начинаешь, тут он тебе на голову и нагадит…

– Я пройдусь недалеко. – Мэри резко встала и пошла в сторону леса.

– Я тебя провожу, – вдруг вскочил Виктор. Он сам такого не ожидал. Словно его насильно подбросило. Покраснел весь, как башня Страуса, но смело так поплелся сзади, не получив ответа. Хорошо хоть темно было, а тусклый свет от игигских отходов не освещал лица настолько, чтобы прилив крови различить. «Чего я, дурак, барышня в кусты идет, живот у нее скрутило, а я прусь соглядатаем?» – ругал он себя, но повернуть назад не мог под пристальным взглядом Философа. Мэри быстро нырнула в самые заросли. В такие нехорошие, что Виктор и днем бы не сунулся. Он еще сильнее покраснел, все из-за него. А если выйдет к ней зверь с глазами-блюдцами…

Вернулась, нормально все, только комбинезон весь в черной паутине. Было бы голое тело, кожа бы сгорела. Что ж, спасибо игигам. Он мысленно вытер холодный пот, которого не было, и вдруг понял – он беспокоится за эту женщину. И вроде даже как то помимо своей воли. Таскается за ней, как преданный щенок.

Пошли обратно. Она не торопилась. Может, услышать что хотела. Да только Виктор опять язык проглотил, не шли слова, застревали в разбухшем горле и под ложечкой сосало. Ему было хуже, чем когда первый раз под «качель» залез динамит подложить. И проклинал он себя за молчание свое глупое, за пылающее лицо и за плотно сжатые кулаки. Проклятье, ну что же ты…

– Как твой Страус? – выдавил и подавился своим вопросом, как будто весь паек одним глотком проглотил, и чуть не согнулся от позора, слушая себя со стороны. Провалиться бы сейчас на месте, чтобы никто не видел и не слышал.