Алексей Иванов - Победитель Хвостика

— Та-ак, состязанию рапсодов — конец, — вдруг сказал Николай Марков. — Все за работу. Пальцев идет.

После обеда Танька отводит меня в сторону и го-иорит:

— Сегодня надо очищаться.

— Устал... — начинаю ныть я. — Может, завтра?.. А то я уж и не боюсь в лесу ничего...

- Там и бояться нечего, зевать только не надо, — отвечает Танька. — А в другой день нельзя. Сегодня v луны такой ущерб, что она похожа на череп. И древних книгах сказано: «...и когда глаза Мертвой Головы откроются на землю, люди становятся мяг­кими, словно глина...» Так что будь готов.

- Всегда готов, — говорю. — А чего ты такая добрая?

— Иди-ка ты...

Я жду до вечера.

Солнце заходит. Рассеченные пилой лесного гребня, его лучи поднимаются вверх подобно прожекто­рам и бьют в брюхо белому облачному клубу. Клуб делается пунцовым и, покосившись, плывет к горизонту. Начинается наводнение ночи, и загорается звездный салют. Я, нервничая, дожидаюсь, когда ар­ка Млечного Пути дотянется до сосен, и встаю. Фонтан зеленого огня на западе слабеет, и во всю мощь сияет чистейшая синева за космическими огнями. Мне почему-то грустно, будто я собираюсь умирать. Очищаться, конечно, здорово, но я все равно что-то теряю...

Я встречаюсь с Танькой на шоссе, и мы идем в глубину сумерек.

Старая Багарякская дорога не страшная, а торже­ственная. Сосны выстроились огромными рядами, еловые пики вытянулись к небу, березы и осины со­брались в купы, и в них слышен плеск листьев. Тро­пинка прекращает вилять и бежит ровной линией. Поваленных стволов больше нет, они уползли. В ку­чах папоротника что-то едва заметно переливается рубиновым светом. Лес просматривается насквозь и похож на грот со сталактитами. В гуще его вспыхи­вают бледно-зеленые искры. Почти оглушая, вере­щат хортобионты. Над дорогой, одним концом упи­раясь в водохран, а другим — в Багаряк, стоит Млеч­ный Путь. Он струит холодные, прозрачные волны, и лунные колоннады танцуют, как водоросли.

— На Багаряке лес особый, — говорит Танька. — Много тысяч лет назад эти места берегла исполин­ская птица, которую и звали Багаряк. Но однажды она увидела, что к земле мчится огромный метео­рит. Чтобы метеорит не взорвал и не спалил все вокруг, она кинулась навстречу и подставила под удар свое тело. Метеорит пробил птицу Багаряк на­сквозь и рухнул вниз, потеряв силу. Он проломил скалы и ушел в самые недра. Так родилась Великая Дыра — Источник Времени. А мертвая птица Багаряк, кувыркаясь, неслась с небес, и перья, что вылетели из ее крыльев, воткнулись в землю и про­росли соснами. Когда в Лучегорске была мебельная фабрика, несколько таких сосен срубили. Пока Пальцев был еще мэнээсом, у него на кафедре оказался стул из такого дерева, поэтому Пальцев заболел щелпизмом и основал здесь биостанцию.

Далеко впереди тропу бесшумно пересекает троллейбус с погашенными фарами и исчезает в чаще.

- Смотри-ка!..— негромко досадует Танька.— Ну что делать с этой скотиной!.. Шпионит. А зачем — никто не знает.

Мы минуем косогор, старую просеку, спускаемся к реке и выходим к заброшенной деревне. Нелюди­мо чернеют остовы домов. Изредка сверкают листья i ранивы или осколки стекла. Это и есть Багаряк.

На берегу пылает костер. Подобно плахе, стоит чурбак с воткнутым топором, валяются поленья. На столбах из битого кирпича высятся три закопченных котла. Вокруг костра сидят три девицы с длинными зелеными волосами и веселыми, хотя и жуткими лицами, одетые в какую-то заплесневелую мешковину. Вместе с ними и тот, кого, видимо, и называют Прошлогодним Утопленником, — безобразный толстяк в лохмотьях.

И конечно, Тимофей Улыбка, подлец.

- Привет, — говорит всем Танька. — А вот и он.

- А-а!.. — радостно восклицает Тимофей, раздвигая улыбку.— Землячо-ок!..— И холод продирает меня в животе.— А я и не знал, что ты Татьянин дружок, хотел сожрать, грешным делом!.. Ну, садись, садись. Собак-то все еще дразнишь?..

Прошлогодний Утопленник сопит и сипло го­ворит:

— А я своих привел... Эти из старицы, надежные, с женихами...

Девицы стреляют глазами, шепчутся и хихикают.

— Там этот троллейбус ошивается, — сообщает Танька. — Сходи, Тим?..

— Ладно, проветрюсь, — покладисто соглашается Тимофей, берет полено и уходит.

Мне становится полегче.

Но тут в кустах раздается треск сучьев и шелест листвы. Кто-то огромный рвется на поляну. Я сжи­маюсь. Кусты расступаются, и из темноты к костру, переваливаясь, выползает наша банька с биостан­ции. Она останавливается, колыхаясь, и раскрывает дверь. Из двери выходят две сморщенные куриные ноги, топчутся на месте и замирают. Баня тяжело, забирается на них, будто надевает сапоги.

Девицы у костра киснут от смеха.

— Ах ты поганец, волчий глаз!.. — вдруг слышим мы из лесу, и сразу раздается мощный шум, словно бежит носорог, а вслед за ним глухой и гулкий удар поленом в троллейбусный борт. — Получай, репей пакостный!..

— Так, — подводит итог Танька, — с одним де­лом управились. Что ж, Маза, теперь подожди пол­часа...

Я покорно отхожу в сторону и сажусь в траву.

Через полчаса на поляне тесно, шумно, жарко, суетливо. Тенями носятся девицы с коромыслами, валит пар, котлы бурлят, окошки баньки тускло багровеют. Утопленник стоит на коленях и держит в огне костра могучие клещи. Тимофей с оглушитель­ным хрустом уминает рукой веники.

— Готово, девчонки! — высовываясь из дверей ба­ни, кричит Танька.— Тащите его сюда!

Я успеваю еще вскочить, но эти проклятые русал­ки, вылетая из тумана, сшибают меня с ног, хватают, ошпаривают кипятком. Я ору, цепляясь за свои шмот­ки, а они с визгом волокут меня и кидают в баньку, вскакивают сами и захлопывают дверь.

И тут я сожалею, что не умер маленьким.

В бане безвоздушное пекло, и я в момент обсы­хаю и снова обливаюсь потом. Любое движение об­жигает до пузырей. В голове треск, в глазах мали­новое зарево, легкие работают, как птичьи крылья. Темно и тесно, носоглотку дерут свирепые запахи грав. К окошку прилипают физиономии Тимофея и Утопленника. Девицы в багряном полумраке удеся­теряются числом и снуют с такой скоростью, что в глазах у меня все едет, и я лечу в какую-то бездну.

Я рвусь, отбиваюсь, кричу, хриплю, задыхаюсь, но им на это наплевать. Они, хохоча, окунают меня в здоровенную бадью, расстилают на полке и топят и пене из мха и грязи. Я давлюсь этой пеной, пус­каю пузыри, отхаркиваюсь, извиваюсь, сердце вы­растает размером с футбольный мяч и сумасшедше колотится. Потом меня вновь окунают в бадью, по-лощут там, подобно тряпке, достают, швыряют об­ратно на доски и начинают скрести корой. Мои кости гнутся и трещат, что-то скворчит, как масло на сковороде, кожа слезает лохмотьями, кровь заливает пол. Меня растягивают в разные стороны метров до трех и лупят скалками, а потом сжимают так, что затылок упирается в пятки, и давят, наваливаясь кучей. Меня выжимают и скручивают, из меня те­чет грязь, мазут и какая-то гадость. Меня вывора­чивают наизнанку и вновь полощут, я уже не могу сопротивляться. Я превращаюсь в кашу, в бесфор­менную массу, меня мнут, месят и тискают, как те­сто, разрывают на куски и слепляют в ком, раска­тывают, как блин, и моют вишневым соком. Мои останки вываливают в бадью и выдергивают меня оттуда совершенно нормального, с руками-ногами, и уже такого швыряют все на тот же полок и в четыре силы охаживают вениками. Я кричу и бо-роздю ногтями доски, кровавые царапины вспыхи­вают на теле и тут же гаснут. Трижды пропустив сквозь строй с дубовыми и березовыми прутьями, а затем с еловыми лапами, на меня выливают бадью и выбрасывают на улицу.