Александр Зорич - На корабле утро

Комлев вздохнул. Отпрянул, как бы отчаявшись в успехе. Но потом, вроде как что-то важное решив, вновь пошел на приступ.

– Тебя как зовут?

– Веня. Вениамин.

– Вениамин, пожалуйста, прошу тебя, дай мне с ней поговорить. Ну хотя бы несколько минут. Я тебя не как военфлотца, как человека прошу. Ты же знаешь, ее должностной проступок – он очень несерьезный… Это не проступок скорее, а… женский фортель такой. Он совсем в другой плоскости лежит… Ты понимаешь? – Вся фигура Комлева выражала униженную мольбу.

– Ладно. Пусть. Десять минут. Не больше, – сдался веснушчатый мичман. – Обещаете?

– Слово офицера.

Он вошел.

Кубрик была узким, белым, без иллюминаторов. На подволоке – белая сосулька лампы дневного света. Возле дальней стены – койка. На койке лежит, заложив локти под голову, похудевшая и чуточку подурневшая Любава, одетая в форменные штаны и белую армейскую футболку с V-образным вырезом. Ее роскошные волосы заплетены в две косы, перехваченные красными резинками.

Никакой мебели, кроме узкой лавки – «банки» по-военфлотски. Ни стола, ни стула, ни визора. Впрочем, гауптвахта – она на то и гауптвахта, чтобы там раскаиваться, а не под караоке шлягеры орать.

На палубе рядом с койкой – пластиковая миска и кружка. Как видно, остались с обеда.

Любава смотрела в подволок. Лицо у Любавы было бескровным и злым. Но даже такой она вызывала в Комлеве вожделение.

– Здравствуйте, Любава, – сказал Комлев, притворяя дверь.

На его лице играла приветливая улыбка. Не хватало, пожалуй, только цветов. Но где взять эти чертовы цветы на тяжелом авианосце, находящемся в боевом походе?

– Владимир… это вы? Но что вы тут делаете? – Любава, похоже, и впрямь была сильно удивлена. Значительно сильнее, чем предполагали обстоятельства. Улыбнуться она не соизволила.

– Пришел с вами повидаться… Оказать вам… моральную поддержку.

– Мне не нужна моральная поддержка, – твердо сказала Любава, она села на койке и принялась натягивать носки на босые ноги. – Я знала на что шла!

– Если бы я был барышней, я бы наверняка лишился чувств, когда увидел вас, рука об руку с Поведновым выходящей из «Стрекозы»… Вот это был номер! – сказал Комлев ласково.

– Вам-то чего волноваться. – Любава нервно подернула плечом и уставилась в переборку.

Комлев недоумевал. Конечно, зная дикарский нрав Любавы, вряд ли можно было предполагать, что стоит ей лишь завидеть гостя, как она тотчас же бросится к нему в объятия и примется изводить его страстными поцелуями (хотя отчего бы и нет?). Но такого ледяного приема Комлев от женщины, чьи жгучие ласки были еще болезненно свежи в его памяти, не ожидал, даже прокручивая в уме худший вариант развития событий.

– Любавушка, милая, – с мягким укором произнес Комлев, выжидательно застывший на месте. – Вы так говорите, будто я совсем посторонний вам человек.

– Но вы и есть совсем посторонний мне человек! – вспылила девушка. Ее глаза были холодными, красными, сухими.

– Тогда, в раздевалке бассейна, мне казалось иначе… Да, вроде бы не одному только мне. – Комлев многозначительно посмотрел на нее.

«Да вспомни же, вспомни, дурочка моя ненаглядная, как ты брыкалась, сидя у меня на коленях, как стонала, обмирая от счастья и похоти!»

Как видно, вспомнив нечто очень похожее, Любава вздрогнула и подавленно опустила глаза. Ее дыхание участилось. Лоб прорезала озабоченная морщинка. Уголки губ поползли вниз.

– Я хочу знать, что произошло, Любава, – увещевательно продолжал Комлев, осторожно приближаясь к ней – так приближаются к раненому, озлобленному животному. – Вы больше не хотите со мной говорить?

– Угадали. Не хочу! – Любава подняла на него яростные, бесчувственные глаза. – Я не хочу с вами говорить!

– Ну можно я хотя бы сяду? Я, признаться, очень устал от этих перегрузок! – Комлев указал рукой на место рядом с Любавой. У него еще теплилась надежда, что если она допустит хотя бы беглый телесный контакт, если только она его допустит, его нежные понимающие руки вернут мир и гармонию в их едва завязавшиеся отношения.

– Если устали, так уходите! – нервически взвизгнула Любава.

– То есть сесть нельзя, так?

– Так. Я не хочу, понимаете, не хочу, чтобы вы сидели рядом со мной!

Комлев вздохнул. Он встал у противоположной переборки, прислонился к ней спиной и, запрокинув голову, безвольно вытянул руки вдоль тела. «Как на расстреле…»

А ведь и впрямь: чем-то вся эта сцена неуловимо напоминала экзекуцию.

– Не понимаю, что на вас нашло, Любава, – тихо сказал Комлев.

– На меня ничего не находило! Я такая, какая есть. И другой я уже не стану!

– Любава… Не кричите…

– Кричать – право любого человека, сидящего на гауптвахте. Стены здесь подбиты звукопоглощающим покрытием!

– Это я знаю… Сиживал во время оно. – Комлев был донельзя угнетен таким приемом. Но решил предпринять еще одну, последнюю, попытку примирения.

– Любава, умоляю вас, скажите мне хотя бы, чем я перед вами провинился? Что я сделал не так? И если нужно, извините меня! За все, что я сделал – вольно или невольно… Тогда, в раздевалке – это были… это были одни из лучших минут в моей жизни, понимаете?

– Не надо, Владимир… Я вас очень прошу, – жалобно подвывая, попросила Любава.

Теперь, и Комлев это заметил, в ее прекрасных, чуть раскосых глазах стояли слезы. Рывком она изменила позу – отвернулась к переборке и, опершись о нее руками, тяжело, с громкими придыханиями зарыдала.

Комлеву очень хотелось утешить ее, заплутавшую в самой себе. Но он знал, подойди он к ней сейчас со своей заискивающей нежностью, дотронься до края ее брюк хотя бы мизинцем… Такая может и убить, прав был тот давний безымянный офицер из кафетерия!

Наконец Любава овладела собой. Она высморкалась, вытерла слезы (впрочем, они текли все равно) и заговорила ровным, тусклым голосом:

– Я хочу, чтобы вы знали, Владимир… Тогда, в раздевалке – все это было ошибкой… Я была неправа, заронив в ваше сердце надежду. Я поступила дурно. И пусть Бог меня простит.

Комлев опустил глаза и кивнул.

«Блаженны плачущие, ибо они утешатся», – вспомнилось Комлеву. Эти слова из Евангелия от Матфея любил повторять его покойный отец, приходской священник Мирон Степанович.

– И наш ужин в кают-компании – он тоже был ошибкой? – без надрыва спросил он.

– Да. И ужин тоже. – Ноздри Любавы широко раздувались. – Мне не нужно было с вами встречаться. Не нужно было пить с вами вино. Не нужно было флиртовать и вселять в вас… всякие чувства…

– Уж не в монастырь ли вы собрались, Любава Андреевна? – не удержался Комлев.

– Не ваше дело! Это не ваше дело! – вновь закричала Любава, сжимая кулаки.

«Значит, вы пробрались на „Стрекозу“ не из-за меня?»