Анна Варенберг - Последний владыка

В некотором смысле Сол оказался не так уж неправ. Солнечные камни проявляли еще одну грань своего коварства. Да, на Земле они не обладали опасным свойством телепатически подчинять себе людей, но как огромная материальная ценность «работали» двояко. Тревер, сделавшись их счастливым обладателем, сам того не желая и не помышляя ни о чем подобном, постепенно превращался в их же раба. Он задыхался в любовно выстроенной им же самим золотой клетке и тщетно бился об ее незримые прутья, пытаясь освободиться. Выражалось это, в частности, в том, что он постоянно в каких‑то нелепых драках доказывал свое превосходство и силу, как будто от этого зависела его жизнь, а потом скулил, когда верная Джун обрабатывала его «боевые раны», откровенно набиваясь на жалость и преувеличивая свои страдания. Он смертельно тосковал по своей прежней, полной опасных приключений жизни, и не находил себе места из‑за того, что ему казалось, будто его нынешнее окружение не принимает его всерьез. Все чаще под предлогом того, что ему необходимо «развеяться», он отправлялся на какие‑то якобы чисто мужские «встречи» и возвращался под утро, еле держась на ногах и источая крепкий запах перегара, смешанный с чужими духами других женщин. Но выглядел при этом таким потерянным и несчастным, что у Джун не поворачивался язык устроить ему скандал и хорошую выволочку, которых Тревер, безусловно, заслуживал. Вместо этого она безропотно готовила ему ванну и укладывала своего непутевого супруга в постель, положив на его раскалывающуюся после бурной пьянки голову холодное полотенце. Он каялся и клялся самыми страшными клятвами, что больше никогда не повторит ничего подобного… Но потом все прокручивалось сначала с методичным, пугающим постоянством, и закончилось совершенно закономерно — однажды Джун застала мужа с пышногрудой брюнеткой. Причем оба были изрядно под кайфом, так что Тревер даже не сразу среагировал, когда Джун собрала немногие самые необходимые на первое время вещи и ушла. Их развод был не менее странным, чем брак. Тревер, отлично сознавая свою вину, обеспечил Джун даже с избытком, и теперь ей можно было не беспокоиться о себе. Он постоянно пытался связаться и поговорить с нею, похоже, не оставляя надежды вернуть жену… и не понимая, что его предательство было воспринято ею гораздо острее и больнее, чем если бы на его месте был кто‑то другой. Джун до последнего момента слишком доверяла ему. Она чувствовала себя не чем‑то самостоятельным и отдельным, а частью единого целого, которое они оба составляли. Вновь увидеть Тревера было теперь для Джун примерно тем же самым, как если бы ей показали ее собственную ампутированную руку или ногу да еще предложили бы полюбоваться идеальной формой ногтей на этой отрезанной конечности. Правда, со временем первоначальная боль не то чтобы утихла, но трансформировалась, превратившись в ужасную, хроническую тоску. Как бы ни зарекалась Джун не иметь ничего общего с «этим предателем и негодяем», она продолжала мучительно переживать, все ли с ним в порядке. Простить Тревера было выше ее сил, жить отдельно от него — невыносимо. Он снился ей каждую ночь. Джун старалась выбросить его из головы и не могла, ее мысли постоянно возвращались к Треверу, как язык бессознательно касается больного зуба. Она пробовала путешествовать, благо средства позволяли. Даже пыталась встречаться с кем‑то еще… Бесполезно. Другие мужчины, все без исключения, имели один непоправимый недостаток. Никто из них не был Тревером. Непредсказуемым, бешеным, неуправляемым, негодяем и повесой, каких поискать… ее единственным, самым родным человеком, без которого все краски жизни меркли. У них не было удивительной, одновременно чуть смущенной и озорной улыбки, ясных зеленовато — карих глаз. Джун изнемогала от желания снова ощутить приятную тяжесть его сильного тела в постели, коснуться руками его упрямого затылка. Но это же сумасшествие, настоящая паранойя, не знать, чего ты, в конце концов, хочешь больше — ноги любимому человеку целовать или от злости на него же, неутихающей обиды и ревности залепить ему оглушительную пощечину, или то и другое поочередно!

Время шло, а ее страдания лишь усиливались. Узнав о том, что Тревер отправился на Меркурий, Джун убеждала себя, что это к лучшему. Он сам связался с ней перед началом полета. Наверное, все же рассчитывал услышать несколько теплых слов на прощание. Джун отвечала сухо и односложно, мучительно боясь дать волю чувствам. Не выдержала она только под конец: «Пожалуйста, береги себя». «Для тебя это еще имеет значение? — спросил Тревер. — Ну, чтобы я постарался не сдохнуть и все такое?» Она отключила связь.

Вот и сейчас Джун поймала себя на том, что снова неотрывно взирает на одно из голографических изображений бывшего мужа, и к тому же — да ей лечиться надо! — шепчет какую‑то жалкую сентиментальную чушь. «Как ты живешь без меня, мой сладкий?»

— Прекрати, — вслух раздраженно сказала она себе. — Твоему «сладкому» уже за сорок, идиотка. Сильный, здоровый и наглый мужик, а ты просто безмозглая курица.

И словно в ответ на ее гневную отповедь собственной слабости раздался сигнал видеотелефона. Мгновенно представив себе, насколько ужасно сейчас выглядит — без намека на косметику, с темными кругами вокруг глаз, Джун отключила изображение. В ее сердце вспыхнула невозможная надежда, что это Тревер, она настолько поверила, что сейчас услышит его такой родной голос, что едва скрыла разочарование, убедившись в своей ошибке.

— Джун? Это ты? Ты дома?

— Где же еще, — проворчала она, машинально поправляя волосы. — Идис? Рада тебя слышать, — Джун постаралась сделать так, чтобы ее тон хоть немного соответствовал произнесенным словам. — Что случилось, почему ты звонишь так поздно?

— Ты можешь сейчас приехать ко мне? — в голосе жены Фрэнка звучало нечто такое, от чего у Джун разом пересохло во рту и мелко задрожали колени.

— Тревер? Да? Скажи мне правду! — потребовала она. — С ним что‑то плохое произошло? Он жив? — в панике выкрикнула Джун, сжав трубку так, что побелели костяшки пальцев.

— По крайней мере, никаких данных о том, что ему угрожает смертельная опасность, у меня нет, так что расслабься, — осторожно отозвалась Идис. — Я вовсе не собиралась тебя пугать. С Меркурием прервалась связь, я сама только что узнала, но это еще ничего не…

— Я выезжаю, — Джун вызвала флаймобиль и мгновенно оделась. Вести собственный в таком состоянии было бы равносильно самоубийству. Даже несмотря на наличие автопилота, она, чего доброго, умудрится включить вместо него систему катапультирования.

Так или иначе, она очутилась у Идис Рейнольдс настолько быстро, насколько смогла. Признаться, женщины не общались уже довольно давно. Джун с некоторых пор вовсе не стремилась встречаться с подругой, испытывая чувство вины за то, что завидует ее образцовому браку с Фрэнком. На фоне собственных проблем и неурядиц чужое счастье часто воспринимается болезненно. Но сейчас все это не имело значения. Она вошла… и замерла как вкопанная, увидев прямо перед собой две голограммы. На одной из них был, естественно, изображен Фрэнк. На другой — и это как раз естественным для Идис отнюдь не являлось — Тревер. Насколько Джун помнила, прежде этого изображения здесь не было, а сейчас оно появилось, причем было ясно, что Идис намеренно расположила его так, чтобы подруга обратила на него внимание. Конечно, Фрэнк и Тревер были очень близкими друзьями, но этого недостаточно, чтобы Идис одинаково тепло относилась к ним обоим, если только она не… После измены Тревера, особенно учитывая постоянно доходившие до Джун слухи об его сексуальной неукротимости (даже если таковые были сильно преувеличены), она была готова поверить чему угодно, в том числе и тому, что даже Идис оказалась в числе его пассий… и, возможно, вместе с ним смеялась над старой, как мир, историей об обманутой жене, которая обо всем узнает последней.