Кир Булычев - Искушение чародея(сборник)

– Оставим их в покое, – предложил Борис. – Может, это защитная реакция на то, что они считают собственной виной.

Павлыш очень сомневался, но возражать не стал. Он, кажется, начал догадываться, как устроен их социум, – и мысль эта сильно его тревожила.

Шагая между домодревами, он машинально запрокинул голову. Все как обычно: текли по стволам ниточки муравионов, в ветвях чирикали рассказнечики – ему даже показалось, он узнает мелодию; потом он заметил двух гекк-ависов, спустившихся по стволу почти до самой земли и с увлеченным видом наблюдавших, как падают в клепсидре капля за каплей. Павлыш кивнул им. Малыши уже перестали бросаться на людей, иногда даже принимались чирикать что-то бессвязное, с отдельными узнаваемыми словами. То ли растут и умнеют, то ли привыкли к чужакам…

Он взобрался по лестнице в центральный зал. Оттуда по внутренней, винтом уходившей вверх, заскочил к Эмме. Просто так.

Ладно, признался он себе, поднимаясь, – дурное предчувствие, но оно же гроша ломаного не сто…

В комнате Эммы не было.

Расстеленная прямо на полу кровать, низкий столик с лекарствами и книжкой, стакан воды. Одинокая лампулитка ворочается на стене, пытаясь догнать сдвинувшийся лучик солнца.

– Так быстро?

Он оглянулся. Девушка стояла у арки, ведущей на ветку. Поймала его взгляд, отмахнулась:

– Перестаньте, Павлыш. Если еще и вы начнете… Мне и так Домрачеев проходу не дает. Двух нянек я не переживу.

– Постельный режим…

– Я знаю, знаю. Слушайте, Павлыш, не говорите ему ничего, ладно. Ваш Миша… он очень впечатлительный и будет переживать. Я просто подышу воздухом, хорошо? Подышу и сразу в постель, вот вам слово. – Она посмотрела на него внимательнее: – А вы… вернулись за чем-то?

Он объяснил и, чтобы замять неловкость, поспешил уйти. Муравионы уже беспокойно копошились в громадном горшке, куда их пришлось пересадить после того, как колония разрослась. Слава кинул им очисток, капнул воды в плошку – и по внутренней лестнице поспешил вниз.

Только у края древо-города сообразил, что слишком торопился и забыл накрыть горшок. Чертыхаясь и проклиная себя, помчался обратно. На бегу едва не врезался в клепсидру – и мимоходом порадовался, что гекк-ависов там уже нет. Не хватало только спугнуть; столько времени приучали – и все пошло бы насмарку.

Впрочем, сейчас насмарку – а точнее, наружу – могли отправиться «картофельные» муравионы. Он на полсекунды остановился под домодревом, чтобы отдышаться, смахнул с лица пот, провел пальцами по влажной макушке.

И вдруг обнаружил, что пальцы – в красном.

Провел другой ладонью – скорее растерянно, раздраженно: тут каждый пластырь на счету, а я, дубина, порезался…

Потом с ужасом запрокинул голову кверху – и увидел, как прямо на него падают одна за другой капли. Как в клепсидре.

Закричал отчаянно, помчался наверх.

Эмма лежала на ветке, у самого края; бинты на груди и предплечье были изорваны, рассечены, они пропитались кровью, и сейчас она капала вниз… пока еще только капала.

Павлыш огляделся по сторонам, но рядом не было ни гекк-ависов, ни призраков – никого вообще, только цепочка муравионов деловито ползла к лужице крови и обратно.

Он подхватил Эмму и понес в комнату, закусив губу от ужаса. Из Отеля явятся в лучшем случае через час, а в худшем… а если ависы решили атаковать, о господи, что тогда? Забаррикадироваться, закрыть чем-нибудь все три выхода, ждать возвращения своих… но как предупредить их? И что с Эммой?!

Она дышала, и пульс еще прощупывался. Слава разрезал бинты, увидел глубокие, рваные раны и застонал от отчаяния. Потом со всего маху стукнул себя кулаком по лбу: не раскисай, соберись. Кто и почему напал – это после, сначала – раны. Промыть, зашить, перебинтовать – давай, доктор, работай, ты сюда для того и приглашен, чтобы спасать чужие жизни!

– У меня нож! – крикнул он в пустоту. – Слышите: длинный и острый нож! И только попробуйте, твари, сунуться! Я вам устрою контакт разумов, слышите! Полный и летальный контакт!

Дальше он помнил плохо. Сознание отключилось, руки сами знали, что делать. Он принес и поставил рядом с кроватью сразу трех лампулиток, притащил воду, вскипятил на горелке, и потом принялся за дело. И выполнил все как следует – как учили в Космическом институте. Профессор Пекур была бы им довольна. По крайней мере, когда он пришел в себя, Эмма была перебинтована, на полу лежал моток ниток, в тазике плавала иголка.

– Выходи, я тебе просвищу серенаду!.. – раздалось вдруг снаружи. – Кто еще серенаду тебе просвистит!..

Все это сопровождалось нарочито небрежными, разухабистыми аккордами – и Павлыш заулыбался, как дурак.

– Эмма Николавна, учтите, я тащил гитару через поле, холмы и густой лес только и исключительно ради вашего…

Домрачеев осекся, а кто-то – кажется, академик, – тихо произнес:

– Да это кровь, Миша. И пролилась не так давно, я думаю, с час-полтора назад.

Застучали по ступеням башмаки, снизу, из зала, донеслось придушенное: «Где же?!» – а потом в комнату ворвался Домрачеев. Гитару он держал за гриф и, кажется, готов был разбить ее о чью-нибудь голову.

– Тише, – медленно сказал Павлыш. – Она пока не пришла в себя, но… все хорошо. Теперь осталось найти тех, кто это сделал. Что вы там? Добрались без проблем?

– Ножницы забыли, – сообщил академик Окунь. – Мы, собственно, пока вдвоем, решили проверить, не случилось ли с вами чего. Урванцы остались в Отеле, и я теперь боюсь, как бы… хм… Дайте-ка я погляжу, что с ней. Перебинтовали вы профессионально. Упала? О, сам вижу, что нет. Резаные раны, да? Иглу прокаливали?

Павлыш вкратце пересказал все, что случилось.

– Значит, детеныши? – Домрачеев зашагал по комнате. Взгляд у него был бешеный. – Детеныши, Слава? Об этом нас предупреждал Отец?

– В том-то и дело, – покачал головой Павлыш. – Слишком глубокие раны. А у гекк-ависов мелкие зубы и совсем никчемушные когти. И потом, неужели Эмма не отбилась бы от детенышей? Да даже и от взрослых, даже в ее состоянии…

– Тогда кто?!

– Я тут прикинул… Может, это призраки, а, Федор Мелентьевич?

– Слава… хм… а вам не кажется, что они для этого не достаточно… э-э-э… телесны?

– Мне кажется, мы ни черта о них не знаем. Мы ни разу не видели ни одного вблизи. Ни разу не касались… Как мы можем судить об их «телесности»? Мы назвали их призраками, но это… это всего лишь слово. Раньше я думал, они – это те, кто не прошел испытание и застрял здесь навеки. Но это же мистика какая-то, да?

– К чему ты ведешь, Павлыш? – уточнил Домрачеев. – Давай скорее, в Отеле, между прочим, люди ждут. И им может угрожать то же, что и Эмме.

– Веду я вот к чему. Призраки – это зрители, по-моему. Азартные зрители. А живут они в другом – ускоренном – потоке времени, поэтому мы и видим их так, фрагментарно. Или, может, они просто умеют по собственному желанию его ускорять или замедлять: ну, вот как ты перематываешь фильм, когда там нет ничего интересного. Эти азартные игроки, – продолжал Павлыш, – возможно, даже делают ставки на то, кто выиграет: ависы или мы. И возможно, говорю я себе, нашелся какой-нибудь один – слишком азартный или недостаточно честный – кто готов подтолкнуть чаши весов в нужном ему направлении. Например, убрать одну из фигур с игровой доски.