Кир Булычев - Искушение чародея(сборник)

Еще он нес саквояж. На всякий случай.

Новая домопуща за последние дни значительно подросла и теперь напоминала самую обычную рощу или сад. За стволами проглядывали огни, звучали голоса.

– Только не спешите, – в который раз повторил академик Окунь. – В конце концов, мы ведь всех их хорошо знаем, верно? Мы столько времени провели вместе, общались, делились друг с другом… э-э-э…

– И два ависа, которых мы очень хорошо знали, едва не убили Эмму Николаевну, – сказал Борис.

– Вы не понимаете. – Эмма шла, опираясь на плечо Миши. Ассегай она брать отказалась, и Домрачеев нес оба, ее и свой. – Знаете, как Отец и Хранитель отреагировали, когда я стала отбиваться? Они удивились! Было видно: они не ждали этого, даже не представляли, что я могу так поступить.

– И что из этого следует?

– То, что для них это не преступление! Для них такое в порядке вещей!

– Прекрасно, – пожал плечами Борис. – Но для нас – нет. Или вы жалеете, что отбивались?

Академик воинственно вскинул ассегай: «Тише, тише! Вы слышите это!» – но тут же смутился и уже другой рукой указал на домодрева.

Птичьи голоса смолкли – и теперь над вершинами звенела песня. В ней были сила, и уверенность, и злой задор юности, и тот, кто пел ее, пел, конечно, о любви – потому что только о ней и стоит петь, только о ней одной.

Людям оставалось пройти всего-то шагов пять, но они замерли у входа в доморощу до тех пор, пока не отзвучал последний слог. Потом пошли к огням и к тем, кто там собрался.

Посреди круга расцвеченных лампулитками деревьев темнел изящный помост, по периметру которого возвышались п-образные арки. На каждой сидело по авису, на одной стороне – самки, на другой – самцы во главе с Отцом. На самом помосте стоял, раскинув крылья, Растяпа. Никто и никогда не подумал бы, что он способен так петь и даже так выглядеть: величественно и вызывающе.

Когда он закончил, Третья и Седьмая жены закудахтали и закивали, но остальные пять хранили сдержанное молчание.

– Видите, – шепнула Эмма. – Вы видите? Их взгляды!..

Действительно, у всех ависов был странный взгляд: как будто застывший, но в то же время осознанный, живой.

– Это потому…

Но на нее зашикали: Растяпа уже ретировался со сцены, и сейчас петь начал Изгибатель. Его песня была более продуманной и размеренной, в ней преобладал расчет, а не импровизация, – однако она пленяла воображение не меньше, чем предыдущая.

Когда он закончил, четыре из семи жен стали кивать и кудахтать.

– Не толковище, – хмыкнул Борис. – Учи вас и учи, молодежь! Токовище, Эдгар.

– Но как, – громким шепотом спросил академик, – все это связано с нами? С Эммой Николаевной?

– Может, они становятся более агрессивными во время брачного периода?

– Ерунда какая-то! Я же общался с ними после нападения на Эмму, и никто на меня не набросился; просто были слегка рассеянны…

– Федор Мелентьевич!

– Погодите, Слава! Я пытаюсь понять, почему они так себя вели…

– Федор Мелентьевич, проще спросить у них самих. Хотя, кажется, наши друзья сейчас не настроены отвечать.

Изгибатель так и не начал петь – он услышал академика и спрыгнул со сцены. Вслед за ним слетели с насестов остальные самцы – и теперь они шли на людей плотным строем, вывернув крылья и нагнув туловище к земле. Их хвосты тряслись в воздухе, перья терлись друг о друга, издавая приглушенное, угрожающее шуршание. Глаза были налиты красным, зобы раздулись.

Почему-то эта картина напомнила Павлышу то, что происходило несколько часов назад с ним самим: тот его крик о ноже и последовавший затем провал в памяти.

– Постойте, – шептал академик Окунь. – Мы ведь не животные какие-нибудь – мы разумные, цивилизованные люди… и птицы. Мы ведь уже смогли найти общий язык – так зачем же сейчас…

Борис аккуратно отодвинул его в сторону и кивнул Домрачееву с Павлышем, чтобы встали рядом.

«Разумные, – подумал Павлыш. – Цивилизованные. Не животные».

И тогда его осенило.

– Миша, иди на сцену!

– Что?

– На сцену – и спой что-нибудь… такое, чтоб аж дух захватило. Потом объясню! – Павлыш взглянул на приближавшихся ависов и уточнил: – А вообще, пожалуй, начинай-ка прямо сейчас.

– О чем петь?

– О любви, идиот! Представь, что ты влюбился в Эмму… Николаевну и признаешься ей в этом.

– Павлыш, что вы себе?!.

– Ради эксперимента, исключительно теоретически. Держите копье, обопритесь. А если он будет плохо петь – метните в него, разрешаю как доктор.

Миша кашлянул:

– Я без гитары…

– Не знала, что вас это может остановить, Домрачеев.

Это был аргумент – и Миша сдался. Он двинулся прямо навстречу Отцу и запел; слов Павлыш не узнал, видимо, что-то из нового репертуара.

Птицы замерли. Потом заморгали так, будто в глаза им сыпанули песком. Весь боевой задор пропал, ависы посторонились – и Миша в три недлинных шага преодолел расстояние до сцены. Поднялся, не переставая петь, и обернулся лицом к зрителям.

К зрительнице.

«Это, – подумал Павлыш, – где-то даже унизительно. Сиранодебержеракисто в некотором смысле».

Но уж по крайней мере песня была не чета той, про «стук сердец» и «полет сквозь вечность», – настоящая, искренняя.

Когда Домрачеев закончил, несколько жен даже дернулись было покивать, но опомнились и застыли истуканами.

– Хорошо, – сказал после долгой паузы Отец. – Вы явились в священнокруг, на токовище, но вы не нарушили закон. Ты спел песню, хотя у вас и нет Отца. Кому ты посвящаешь ее?

– Посвящаю?..

– Бросайте, – громко сказал Павлыш. – Как лечащий врач рекомендую. Но не в голову – она пустая, толку никакого. Он ею только поет.

– Конечно, посвящаю Эмме… Николаевне. Нашей Матери.

Птицы разом загалдели.

– Она не может летать и даже ходит с трудом. Ты уверен?

– Вне всяких сомнений, – ответил Домрачеев быстрее, чем Павлыш успел дать Эмме еще один совет.

– Ты понимаешь, что это значит? – уточнил Отец.

– Конечно, – с невозмутимым лицом соврал Миша. – «Долго, и счастливо, и…»

– Домрачеев, ваши фантазии неуместны, это священный ритуал!

– О, великая Мать, не гневайся!

– Э-э-э… друзья, я боюсь, что нам все же потребуются некоторые разъяснения. Слава, в том, что тут происходит, вы, похоже, разбираетесь больше нашего.

– Давайте досмотрим ритуал до конца, – устало сказал Павлыш. – Мы и так вмешались не вовремя. Я расскажу… потом…

Они встали у сцены и наблюдали за тем, как поют свои песни остальные ависы – и как жены кудахчут или молчат, – и Павлыш думал: как им все это рассказать?

Как объяснить, что мы с самого начала выставили себя форменными болванами? Эмма догадалась раньше, но даже она, кажется, не поняла главного. Да и я… понял ли?..

//-- 9 --//

– …Меня осенило, когда Федор Мелентьевич сказал про то, что все мы «не животные», а «разумные» и «цивилизованные». Я вспомнил, каким был, когда увидел Эмму Николаевну раненой. Я тогда… ну, пожалуй, немного озверел… да, озверел.